Читать книгу "Все оттенки падали - Иван Александрович Белов"

один вдруг в дерьме начинает видеть тайные письмена, второй бабой прикидывается, третий себя запекает в печи. Всяк со своей придурью. Тебе не плевать?

– Странно это, – вздохнул Фрол. – Не верю, и все.

– Ну так за чем дело встало? – Бучила ободряюще хлопнул его по плечу. – Ты пристав, тебе и работа. Бегай, ищи, снег по селу вороши. Авось и разгадаешь тайну великую. Но без меня. Я вообще хотел месячишко вздремнуть, а тут ты. Мужик явился пьяным домой и на глазах у жены сгорел. Чего непонятного? Пьяным, смекаешь? А пьяные – все дураки, по себе знаю.

– Может, и так, – вздохнул Фрол.

– Может, и так, – передразнил Рух и окликнул скулящую вдову: – Эй, любезная, сильно пьяный он был?

– Выпимший. – Баба подняла зареванные глаза. – Своими ногами пришел, Андреюшка мой меру-то знал.

– Говорил чего?

– Сказал, замерз и согреться не мог, – всхлипнула баба. – Взял и печь затопил, а я, дура-а, не зна-ала…

– Оставим голубушку одну. – Бучила взял пристава под локоть и вывел из избы на крыльцо, плотно затворив за собой дверь. Яркий свет болезненно резанул по глазам. На заиндевевшем от мороза голубом небосводе застыло пылающее холодом ослепительно-желтое солнце. Нелюдово тонуло в искрящемся легком снегу, ледяными косогорами сбегая к замерзшей реке. Из-за забора слышались вопли и крики играющей детворы.

– Ты, Фрол, к безутешной вдове присмотрись, – посоветовал Рух и поглубже натянул капюшон. – Спина у нее исполосована, видать, поджаренный злобничал. Ну и не выдержала баба. Явился пьяный, лыка не вяжет, она его в печь. Я б так и сделал.

– Ты ее видел? – кивнул за спину пристав. – Худовата, а в покойном весу пудиков пять.

– Может, помог кто, – не сдался Бучила. – Соседка там, например. Бабья взаимовыручка, и все такое.

– А не легче было ему рожу подушкой прижать? – возразил Фрол.

– Умный, да? – фыркнул Рух. – Въедливый? Вопросики хитрые задаешь? Легкие пути тебе не по нраву? Ну-ну. Тогда сам и разбирайся, наше вам с кисточкой.

Он осторожно спустился по обледеневшим ступенькам, под каблуком весело хрупнул снежок. Сгорел мужик и сгорел, всякое в жизни случается. Если Фролу заняться нечем, пускай развлекается, не стоит человеку мешать. Чем смог, тем помог. Да и дело-то плевое, подумаешь, пропойца с дури в печку залез. Мало ли их концы отдают каждый год? А зимой, да в праздничную пору, тем более. Зимой мужики от безделья сходят с ума и оттого меры не знают в вине. Оттого и чудят с размахом и выдумкой. На прошлое Крещение четверо пьяных в купель окунаться пошли да одного там и забыли. Под утро пропажи хватились, прибежали, а он в проруби на ступеньке сидит. Тихенький, молчаливый, весь насквозь ледяной. Господь безбожников покарал. Один – в могилу, трое больше капли в рот не берут. Рух кривенько усмехнулся и бодро зашагал по занесенному снегом селу, твердо уверенный, что случай с Андрюшей и печкой – всего лишь пустяковое недоразумение. Естественно, он ошибся. Очень сильно ошибся. Просто ужаснейшим образом как.

Пожарище дышало нестерпимым жаром и выплевывало облака едкого серого дыма в ночные темные небеса. Угли зловеще багровели на налетавшем ветру и выпускали длинные жадные языки быстро опадавшего пламени. Обрушившиеся стропила торчали голыми ребрами, подпирая уцелевшую стену. Посреди пепелища скорбным надгробием торчала закопченная печь. Снег, черный, подтаявший и ноздреватый, вытоптанный почти до земли, превратился в жидкую грязь и противно лип к сапогам. Вокруг валялись растащенные горелые бревна, ведра и железные, хищно загнутые багры. Пожарная команда из соседей сделала все, что могла. По сути своей ничего. Деревянную избу, если полыхнула, уже не спасти. Тут бы успеть другие дома отстоять, не то полыхнет все село, как не раз случалось на нелюдовском долгом веку.

Рух задумчиво пнул тлевшую головешку, высмотрел в толпе зевак Фрола Якунина, подошел к приставу сзади и тактично покашлял, борясь с желанием дать оглоеду по плешивой башке. Дожили, мать твою, уже на пожары зовут. Дальше что, из-под старух лохани ссаные выносить или с детишками нянькаться?

– Заступа, – обрадовался повернувшийся Фрол. – А я тебя жду не дождусь.

– Ну дождался, – поморщился Рух. – Целовать будешь?

– Изба сгорела, – возбужденно взмахнул руками Фрол.

– Да ладно? – удивился Бучила. – А то я не вижу. Ты еще скажи, зима на дворе, снег холодный, или другую очевидность какую за новости выдавай.

– Да я не про то. – Якунин раздраженно сплюнул на снег и повысил голос. – Петька! Петька! А ну подь сюда!

На крик из темноты вывалился грязный, измазанный сажей парень в наброшенном на плечи полушубке. Волосы с правой стороны головы обгорели, кожа на щеке вздулась пузырями ожогов. На руках он держал маленькую, закутанную в шаль девочку, такую же чумазую и перепуганную, похожую на мокрого птенчика, выпавшего из гнезда. От обоих разило гарью и псиной.

– Это Петька. – Фрол привлек к себе парня. – Герой нынешний наш.

– Скажете тоже, Фрол Ильич. – Петька сконфузился. Глаза девочки в темноте блестели, как у волчонка.

– Герой-герой, – повторил Якунин. – Сестру и двух братанов из пламени вытащил.

– А мать не спас. – Герой шмыгнул носом.

– На все воля Божья, – вздохнул Фрол. – Ты, Петька, давай-ка Заступе все как на духу расскажи.

– Здрасте. – Петька на всякий случай отступил от Бучилы. – Рассказывать нечего. Вечером вернулся отец, они с дядькой Николаем сети плели. Пришел на себя не похожий, полушубок в снегу, сам квелый, молчаливый, будто пахали на нем. Даже не разделся и есть не стал, кашу поковырял и ложку бросил. Мамка больная, спина не разгибается, приставать не стала, мало ли что. Малых спать уложила и сама улеглась. Я воды на утро принес и тоже прилег. А отец сидит, на стену смотрит, и снег растаявший с полушубка течет. Целая лужа. Ну я подивился на него и заснул. Проснулся – батюшки, изба полна дыму, у дверей пламя горит, дрова кострищем уложены. Пожар, стало быть. Я вскинулся, вижу: отец сидит, где сидел. Глаза на меня поднял и говорит: «Ниче, Петька, сейчас согреемся». И смеется, а у самого кресало в руке. А огонь по стене уже прет, и дышать нечем, и в дверь не попасть. Мать проснулась, не понимает ничего, малые на печке орут. И отец смеется, я тот смех всю жизнь помнить буду. До сих пор хохот этот в ушах. Я окно выбил и давай малых наружу бросать, мать хотел вытащить, да ноги у нее отнялись. Схватила меня и сказала: «Спасайся, Петенька, братиков и сестреночку сбереги». А я ей: «Вы, матушка, шутить перестаньте». В охапку схватил и попер. Тут крыша упала, меня опалило,