Читать книгу "Знай мое имя. Правдивая история - Шанель Миллер"

Последние дни в Филадельфии мы провели, пакуя в коробки мои книги, стоявшие на подоконнике, миски и сковородки, которыми я обросла больше чем за год. Я оставила открытку у какао-машины для Энтони в надежде, что он обнаружит ее во время утреннего обхода. Мы обнялись на прощание с вахтершами, я подарила им для их дочерей, которых знала по фотографиям и рассказам, маркеры и книжки. Потом мы с Лукасом сидели в пустой квартире и ели холодный консервированный суп. Я спросила, можно ли мне прочитать его заявление. Он колебался, опасаясь, что это принесет мне очередную боль. Я уверила его, что все будет в порядке.

Шанель терпеть не могла говорить о той ночи, когда на нее напали…

Так написал он о том времени, когда я была подавлена и агрессивна, когда постоянно срывалась на грубость, стоило только упомянуть о моем деле. Я вспомнила все оборванные звонки, все свои крики, разбитый телефон. Вспомнила все недосмотренные фильмы — когда появлялся хоть намек на насилие, я начинала орать: «Выруби это, выруби немедленно, где же чертов пульт». Потом вставала и уходила, хлопнув дверью. Лукас написал, как боялась я спать одна, как все время ощущала возможность физической опасности, как оставляла включенным свет. Он упомянул, как я уходила из дома и бесцельно шаталась по городу, потому что мне требовалось побыть одной. Как процесс становился все более открытым, публичным, как долго тянулся, намного дольше, чем мы предполагали.

Шанель доверительно позволила мне — только благодаря нашей близости — увидеть ту боль, которую испытывала, когда совершали надругательства над ее телом буквально у всех на виду.

…Пожалуйста, пусть вас не сбивают с толку ее выдержка и сила. Не забывайте, какой постоянный внутренний негатив несет в себе женщина, которую сначала чуть ли не публично изнасиловал мужчина, воспользовавшийся ее бессознательным состоянием, и которой потом пришлось пройти не только через судебное разбирательство, длившееся почти год, но и через подробное освещение этого процесса в средствах массовой информации.

Конечно, написанное им причиняло мне страдание. Становилось горько от того, как эти отвратительно уродливые события пропитали наши отношения, как непросто нам было научиться жить с этим.

…Шанель очень часто прячется в нашей ванной, запирается… и сидит там порой часами. Через дверь я слышу, как она плачет.

…Шанель мужественная женщина. Ей нужно воздать должное за ее душевную стойкость.

Я вдруг почувствовала, как запылали щеки. Мне стало стыдно за свое поведение, за неспособность прятать свою боль.

— Прости, — сказал Лукас. — Я думал, в этом и суть. Ты же знаешь, какая ты сильная, да?

Я кивнула, на глазах выступили слезы. Меня очень тронуло его заявление, хотя я и была несколько им подавлена. Лукаса попросили написать, как, по его мнению, я изменилась, и он не отговорился чем-то малосущественным: мол, я не знаю, «меня ведь там не было». Он мог держаться подальше от моей боли — на безопасном расстоянии. Мог совсем устраниться из моей жизни. Но он выбрал другое: стоять у двери в ванную, прислушиваясь ко мне; все время придумывать, как помочь мне — той мне, в кого я превратилась.

Тиффани свое заявление прислала матери, но та ответила ей: «Прости, Тиффи, мама не может это читать. Слишком сильно плачет». Я заставила себя открыть текст сестры, и читать его оказалось, как я и думала, слишком тяжело. Однако ее заявление было совсем в другой тональности.

Те минуты, когда ты напал на нее, были только началом. Ты овладел ею, потому что ты неудачник. Ты увидел девушку, одну, пьяную, совершенно не осознающую происходящего… Так почему не попытался найти кого-то из ее друзей? Я ведь искала ее. Ты почти уничтожил ее, но не до конца. У тебя не вышло. Ты не можешь исправить того, что сделал, забрать назад тот мрак, через который мы все прошли, но наконец-то мы избавимся от тебя и сможем исцелить свои души. Я испытываю к тебе даже жалость — единственную жалость, что ты так и не узнал мою сестру до того, как напасть на нее. А она самый чудный человек в мире.

Никогда раньше не замечала у Тиффи этой вызывающей интонации: ты проиграл, оставь нас в покое. Меня поразила ее сила. Может быть, моя младшая сестра не была такой уж маленькой, как я думала? Может быть, после слушания я потащилась за ней в ее политехнический, потому что сама до жути боялась оставаться одна? Может быть, я хотела, чтобы она заботилась обо мне, хотела спать в ее постели, когда она уходила на занятия? Все это время я старательно придерживалась мысли, что именно я остаюсь независимой, что именно я несу ответственность за происходящее. Но мои близкие видели все насквозь.

Джулия тоже кое-что написала, но ее заявление почти полностью было посвящено тому, как изменилась Тиффани. Поразительно, круги от случившегося расходились гораздо шире, чем я могла вообразить. Я воспринимала собственную боль как тучу, нависшую исключительно надо мной, но, читая эти заявления, я увидела, что мглой затянуло все небо. Написанные заявления прояснили, какой колоссальный ущерб был нанесен не только мне, но и моим близким. Жертвой оказался каждый из нас. У каждого была своя история, была своя дверь, за которой приходилось молча страдать. Мне требовалось найти способ, как расчистить небо над всеми нами.

Отчет сотрудника уголовно-исполнительной инспекции оказался, конечно, препятствием на этом пути, но было мое заявление на двенадцати страницах, были заявления моих родных и близких, а также более чем две сотни подписей от студентов Стэнфорда — со всем этим у нас был шанс. Мне сообщили, что время обращения к судье будет ограничено, поэтому мне полагалось прочитать сокращенную версию своего заявления. Я сосредоточилась на том, что более всего хотела бы сказать Броку. Я надеялась, что его посадят по крайней мере года на два, и это будет мое напутственное слово. Помощник окружного прокурора сказала, что, возможно, нам захочется покинуть зал суда сразу после моего выступления, ведь если Брока уведут в наручниках, то страсти в его семье накалятся до предела. Я вспомнила те топот и крики. Трудно забыть, когда твоя победа сопровождается суматохой душевных мук. Как бы я ни злилась, мне никогда не доставляло удовольствия видеть страдания других людей.

В самолете я достала компьютер, чтобы внести несколько изменений, уткнулась локтями в живот и принялась печатать двумя пальцами. Вдруг женщина, сидевшая слева от меня, закричала: «Ему плохо, помогите кто-нибудь!» Мужчина рядом с ней трясся, голова его была запрокинута навзничь, рот открыт. На его футболке была фотография семьи. Маленький сын уставился на отца, дочь-подросток сидела рядом со мной. Появились двое мужчин и заявили, что они врачи. Пока мать семейства билась в истерике, умоляя что-то сделать, сестра жестом подозвала брата и усадила себе на колени. Она обняла его, а потом спокойно объяснила докторам природу приступов своего отца. Она смотрела на людей, высовывающих головы в проход, и бормотала: «Оставили бы нас все в покое». Я понимала, что она чувствует, понимала, как хочется ей вместе со своей болью залезть с головой под одеяло, чтобы никто не глазел на них. Мать была вне себя, братишка хлопал широко открытыми глазами, а девочка глазом не моргнула. Усваивала.