Читать книгу "На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной - Евгения Федорова"

«Бежать!.. Пора бежать!» — постоянно стучало в голове… Но, как и тогда на «Водоразделе» с Андреем, я все откладывала и откладывала побег по совершенно непростительным мотивам, пока в конце концов не стало поздно…

Почему же все-таки я не бежала из Пудожстроя? Хотя бы попытаться-то было можно?

Очевидно, потому, что «бытие определяет сознание». Уж очень не хотелось менять чистую и теплую постель обжитой клетки на голодную, холодную и неуютную жизнь в зимней тайге, в постоянном страхе поимки и полной неуверенности, удастся ли перейти границу…

Сытость и благополучие Пудожстроя ослабили восприятие дикостей и ужаса, всего нечеловеческого, что творилось в те годы и что так выпукло и обнаженно вставало там, на «Водоразделе»… Почему-то забывалось, что Пудожстрой — это только временная передышка…

Вероятно, немалую роль сыграли в этом и вновь полученные письма из дома, всколыхнувшие всю душу, и ослабевшие было струны связи с прошлым, с детьми и мамой вновь натянулись и зазвучали по-прежнему требовательно, и еще раз оборвать их просто не хватило сил…

Кончился Пудожстрой очень скоро и неожиданно.

В один прекрасный зимний день наш главный инженер К. уехала в Москву окончательно решать вопрос об обогатительной фабрике, так и не решенный здесь, на месте.

И вдруг к нам понаехала куча начальства из 3-го отдела, и на голову пудожстроевцев обрушилось незнакомое им доселе слово — «этап»!

Взяты на этап были почти все. Несколько человек оставались, очевидно, для окончательной сдачи дел. Сначала всех отправили в пересылку, в Медвежку, а оттуда — кого куда.

Тут со мной произошел небольшой эпизод, после которого я решила, что моя «проверка» кончилась решительным провалом, и в первый раз я вздохнула свободно. (Как оказалось, нити из 3-го отдела БелБалтЛага тянулись за мной долгие годы, доставив мне немало тяжелых и страшных минут.)

Итак, сначала меня отправили в Сегежский бумажный комбинат. Сердце у меня упало. Я поняла, что это — все. Проверка кончена. Я должна или приступать к «настоящей работе», или наотрез отказаться от нее и быть готовой к самым худшим последствиям.

Ах, как меня мучило и терзало бесполезное, опоздавшее раскаяние: почему не бежала по льду — упустила реальную возможность уйти от всего этого?.. Почему?.. Почему?..

И вот меня, в единственном числе со спецконвоем, привозят в Сегежу. Сдают куда-то (в 3-ю часть, вероятно), и я сижу в какой-то комнатенке вроде проходной. Сижу и час, и два, и день сижу. Ем понемножечку свою пайку, полученную в дорогу.

А вечером меня вдруг ни с того ни с сего, без всяких допросов и расспросов, отправляют обратно в Медвежку — и прямо в пересылку!

Господи!.. Какое счастье!.. Значит, все-таки я с проверкой «провалилась», и в Сегеже меня не приняли!.. Почему это случилось на самом деле, я так никогда и не узнала. Вообще же мне пришлось еще раз убедиться в том, что пути НКВД так же неисповедимы и не доступны понятию простых смертных, как и пути Господа Бога…

Тут открывается новая страница моей лагерной жизни…

III. «Родная» моя пересылочка

Пребывание в Медвежьегорской пересылке зимой 1937–1938 года запомнилось мне по нескольким смешным и отчасти трогательным происшествиям.

Стоял конец декабря, и морозы были отчаянные. Пересыльные бараки были почти пусты. Они находились в зоне, отгороженной от общего лагеря, там же, где стояли мужской и женский бараки для з/к 58-й статьи.

Вольготное времечко для заключенных — служащих в управлении лагерей, когда они расхаживали свободно по всей Медвежке и в лагерь являлись только ночевать, давно миновало. Теперь все жили в лагере и на работу выводились под конвоем. Под конвоем же велись обратно, для чего к назначенному времени все должны были собираться в Медвежке на площади, у статуи Ягоды, которая тогда еще возвышалась там, целая и невредимая! Это было еще до его ниспровержения. И горе было опоздавшему — он считался в бегах, и мало того, что против него могли возбудить дело «о побеге», но упорно носились слухи, что нескольких «беглецов» просто пристрелили на улице, «при попытке к бегству». Во всяком случае, было известно, что некоторые люди исчезали куда-то из пересылки.

Театральные мужчины, которые раньше пребывали в своем шумном и веселом общежитии при театре, том самом, где столовались и мы, женщины, до разгрома театра в начале 37-го года, теперь были оттуда изгнаны, а общежитие уничтожено.

Теперь артисты и режиссеры, музыканты и дирижеры — все жили в зоне и тоже выводились и приводились под конвоем с той только разницей, что в театр за ними конвой приходил к полуночи.

Итак, поскольку пересыльные бараки находились в той же зоне и не запирались, я вдруг очутилась среди знакомых и друзей. Со всех сторон протягивались руки, тискавшие меня в своих объятиях, улыбались знакомые, милые лица.

Правда, друзья уже оказались не в полном составе. Сидевшие за такие страшные статьи, как моя, или 58-6 и 58-а, были, как и я, изгнаны из театра — усланы неизвестно куда. Милая моя Лидия Михайловна Скаловская, с которой мы изображали приживалок в «Пиковой даме», тоже была отправлена куда-то, говорили — на Соловки…

И конечно же, более всех ликовал по поводу столь неожиданной встречи Егорушка Тартаков, который остался (и был единственным в то время) баритоном в театре!

Но так как приводили его с работы поздно, когда уже по зоне ходить воспрещалось, то «свидания» наши происходили по утрам, до девяти часов, то есть до развода на работу. Мы с ним обычно прогуливались вдоль бараков, и я выслушивала новости о театральной жизни вперемежку с пылкими признаниями в неугасимой любви…

Мне было жаль его, и я как могла старалась образумить его и перевести разговор в какую-нибудь другую область, но, как правило, безрезультатно…

Вскоре, однако, хотя мы не совершали ничего предосудительного, в чем можно было бы найти «состав лагерного преступления», каравшегося в административном порядке, наши неусыпные стражи и лагерные «воспитатели» торжественно «объявили» нам, что мы получили по пять суток изолятора за «связь». Очевидно, наши утренние прогулки доказывали это совершенно непреложно! Недаром наши друзья посмеивались над нами: «Смотрите, догуляетесь!»

Меня это огорчило, поскольку в изоляторе был совершенно собачий холод — вода в кружке на верхних нарах замерзала! — а на работу меня не выводили, так как я была «пересыльная».

Егорушка же ликовал! Его «камера» была рядом с моей. Проще говоря, это был один маленький барак, разделенный лежащей перегородочкой на мужскую и женскую половины. Преступников, кроме нас двоих, не имелось, и потому Егорушка, возвратясь с работы, имел возможность хоть всю ночь изливать мне сквозь щели перегородки свои горячие чувства, не давая мне спать в обычное для этого время. Приходилось отсыпаться днем.

Сквозь щели в перегородке проходили не только «чувства», но и папиросы (тогда я еще курила), а после некоторых усилий со стороны Егорушки стали пролезать даже апельсины!