Читать книгу "Румянцевский сквер - Евгений Войскунский"

— Но вы же близко знали отца! — выкрикнул Саша. — Вы не могли не знать, что никакой он не враг!

— Акулинич, я не давал вам слова, — сказал Петров. — И что бы ни говорили, не надо забывать, а-а, как ловко маскировались враги. Продолжайте, Григорий Григорьевич.

Лазорко, маленький, в длинном клетчатом пиджаке, был — сама искренность. Конечно, он сожалеет о своем поступке, но поступить иначе было просто невозможно. Ему понятна горячность Акулинича, его боль за отца. Он готов простить ему донкихотский наскок — если, разумеется, Акулинич принесет извинения.

Извинений Саша не принес.

Прения по необычному этому «делу» были, скажем так, тоже необычными. Одни осуждали Сашу за самоуправство («Это какой-то суд Линча», — сказал один доцент, специалист по электрическим машинам). Другие — оправдывали. Колчанов предложил, ввиду очевидной многозначности «дела», ограничиться вызовом обоих «фигурантов» на заседание парткома. Но прошло — незначительным большинством голосов — предложение объявить Акулиничу А. Я. выговор за «поведение, граничащее с хулиганством».

— Саша, — сказал ему на следующий день Колчанов в институтской столовой, — вы типичный возмутитель спокойствия.

— Если имеете в виду спокойствие болота, — ответил Саша, трудолюбиво перепиливая тупым ножом твердую сосиску, — то да, я возмутитель, А что, по-вашему, я должен был сделать, когда узнал, кто настучал на отца?

Колчанов пожал плечами:

— В прежние времена били морду и шли стреляться.

— Вот именно! Но теперь-то вместо дуэли — партком… Пусть я теперь хулиган, но моя пощечина останется на щеке доносчика. Позвольте хотя бы такой малостью пометить негодяя. — Мощным глотком чая Саша запил неподатливую сосиску.

Его вызвали «на ковер» к ректору.

— Акулинич, — обратил ректор к Саше крупное рыхлое лицо. — Поставлен вопрос о вашем увольнении из института.

— Ну что ж. — Саша растерянно помолчал. — А собственно, за что, Иван Федорович?

— Что за выходки себе позволяете? Лазорко — известный ученый, без пяти минут членкор.

— Он оболгал и погубил моего отца.

Ректор побарабанил по стеклу стола толстыми пальцами. Бог знает, какие мысли текли за его огромным заслуженным лбом. Многие годы он умело обходил опасные идеологические рифы. А тут… чертовщина какая-то прямо…

— Не знаю, что с вами делать, Акулинич, — сказал он. И, еще побарабанив: — Ну, вот что, сгиньте с моих глаз долой. И ведите себя прилично!

А с нового учебного года Лазорко сам ушел из института. Ему, несомненному в скором будущем члену-корреспонденту, предложили возглавить в Москве новый академический институт.

25

На исходе октября (опять октябрь!) огромные простыни докладов Хрущева и речей делегатов XXII съезда заполнили газетные листы. Съезд был необычный. Одно дело — цифры всевозможных достижений, это было привычно и в голову не ложилось, хоть партпрос и требовал данную свыше цифирь запоминать. Но другое дело — резкие обвинения антипартийной группы — Молотова, Кагановича, Маленкова и других, да еще упоминался, как припев, «и примкнувший к ним Шепилов». Эта певучая фраза, словно написанная четырехстопным хореем (наподобие «Прибежали в избу дети»), хорошо запомнилась.

Но опять же другое дело — новая программа партии, призывающая за двадцать лет достичь коммунизма! Это было — ах! Повсюду — в квартирах, конторах, в троллейбусах — пристрастно обсуждали: каждой семье в конце срока, это значит — к восемьдесят первому году — отдельную квартиру… и бесплатный городской транспорт… бесплатные обеды на предприятиях… Неужели так вот и наступит он — долгожданный, несбыточно-прекрасный, голубой, за который столько пролито горячей крови…

А Лариса, дитя природы, в докладе читала только те места, где «смех» и «оживление». Вычитала смешное, где говорилось насчет брака в работе: «Акуля, что шьешь не оттуля? — А я, матушка, еще пороть буду». И дразнила Сашу, отвлекая от усердного чтения газетных простынь, кричала из кухни:

— Акуля, что шьешь не отгуля?

Анка тоже пищала:

— Акуля, что шьешь какакуля?

— A-а, и ты — дразниться? — притворно сердился Саша. — Вот я тебя!

Он гонялся за хохочущей Анкой вокруг стола по комнате. На грохот опрокидываемых стульев прибегала из кухни Лариса, всплескивала руками в комическом испуге.

В ночь на 4 ноября Лариса вдруг проснулась, словно от толчка в грудь. Лежала без сна, слушая вкрадчивый шорох снега по стеклам окон. Тоска накатывалась, как волны на берег моря. Лариса тихо встала, пошла босая на кухню, выпила кружку воды.

— Что случилось? — спросил Саша, когда она вернулась в постель.

— Акуля, как хорошо, что ты проснулся! — Она прильнула к нему. — Мне что-то страшно…

— Ты маленькая глупая трусиха. — Саша обнял ее, и она жарко задышала ему в ухо. — Ты моя трусиха-торфяниха, — шептал он, лаская ее. — Ничего не бойся. Спи.

А утром пришла телеграмма от матери: скончался отец. Лариса вылетела в Киров на похороны. Конечно, доктор Коган был обречен, но Тамара Иосифовна тянула его изо всех сил — еще год, еще полгода, — и вот страшная болезнь перетянула канат…

В среду 8 ноября Лариса возвратилась домой. А десятого Саша ночной «Стрелой» выехал в Москву — на математический симпозиум.

Перед отъездом Лариса ему строго наказала навестить в Москве Тату, младшую сестру, учившуюся на последнем курсе в консерватории.

— С Татой что-то неладно, — сказала она. — На похоронах вдруг страшно разревелась, упала на папин гроб, билась в истерике. Она ничего не сказала о себе, не хотела маму расстраивать, но я-то вижу: опять у нее что-то произошло. Наверное, очередной неудачный роман. Ты должен с ней поговорить.

— Ладно. Она по-прежнему живет у дядюшки?

— Да. Когда мама рассказала… Папа перед смертью написал записку, он же говорить уже не мог, мама с трудом разобрала: «Уезжайте в Израиль». И когда мама рассказала нам об этом, Татка ухватилась, как рыба за крючок: «Давайте уедем! Уедем, уедем!» Кричит, вся в слезах — прямо неврастеничка…

Ехал Саша в одном купе с профессором Андреевым, тоже, разумеется, приглашенным на симпозиум. Ночной экспресс мчал их заснеженными полями, на столике тихонько звенели ложечки в стаканах из-под чая. Андреев и Саша лежали под одеялами на своих полках и в темноте вели разговор о недавно вышедшем русском издании книги Норберта Винера «Кибернетика и общество».

— Меня нисколько не смущает, когда Винер сравнивает человеческий организм с обучающейся машиной, — сказал Андреев. — Нет смысла спорить, живая ли машина или неживая, — это вопрос семантики, а не физики или биологии.

— Винер вообще предпочитает избегать таких понятий, как «жизнь» или «душа», — сказал Саша. — Сходство человека и машины он видит в том, что и тот и другая противостоят энтропии. Тем не менее, — добавил он, помолчав, — энтропия постоянно возрастает. И когда-нибудь неизбежно наступит тепловая смерть Вселенной. Все мы — терпящие кораблекрушение пассажиры на обреченной планете. Помните, Николай Романович? Мы пойдем ко дну, пишет Винер, однако и в минуту гибели должны сохранять чувство собственного достоинства.