Читать книгу "Нет имени тебе... - Елена Радецкая"

– Это Костик, – сказала я мстительно. – Всего их было тринадцать вместе с отцом. Если я не ошибаюсь.

– Давайте не будем об этом говорить, – сухо и твердо сказал он.

– Если вы думаете, что я лгу, вот они, доказательства. Можете почитать.

Я взвихрила фотографии и письма в конвертах и без конвертов, которые набросала в нижний ящик комода.

– Интересно, за кого вы меня принимаете? – Смотрел внимательно, спросил удивленно, но без обиды или укоризны.

– Сама не знаю, – потерянно ответила я. – В том-то и дело, что я не знаю, за кого вас принимать.

Между тем за вечер удалось перелопатить два ящика, прямо-таки ударный труд. Этюды, эскизы, рисунки – все это нужно было разбирать с Канунниковой. Картонки с фотографиями и письмами отнесла к себе в комнату – сама просмотрю. Сказала, что на сегодня – баста.

Мы пили чай, и я продолжала вводить его в курс дела. Дала журнал «Театр» с первой статьей о бабушке и обещала найти книгу «Русский авангард», она, наверное, в комнате Машки.

– Почему вы не называете меня по имени? – спросил он.

– А как мне вас звать? Может, папой?

– Зовите Дмитрием.

Почему-то я не способна контролировать свои хамские и не к месту иронические высказывания, а задним числом это меня смущает и расстраивает. Ведь он ни словом, ни взглядом меня не обидел. Кстати, он несколько раз назвал меня Любовь Ивановной, а я просила – без отчества, после чего он вообще заткнулся.

– Хорошо, – сказала я с возможной доброжелательностью. – Буду звать вас Дмитрием, а вы меня – Любой. У нас же общая… (чуть не сказала – Муза) работа. Общая работа сближает. Договорились?

Он кивнул.

Завтра я буду читать письма, а он – книжонки, журналы, газеты и вырезки, на предмет каких-нибудь упоминаний о бабушке или деде. Объяснила ему, что книги и журналы надо внимательно листать, может оказаться, что в них напечатаны дедовы фотографии. Они должны быть подписаны.

– О дедушке я мало что знаю. Они с бабушкой вместе поступили в училище Штиглица и тогда же поженились.

– Да, Муза рассказывала. Он оставил учебу, чтобы работать и кормить семью.

– По моим данным, учебу он оставил совсем по другой причине.

Снова не сдержалась. Когда Дмитрий упоминал Музу, во мне все восставало, словно взбаламученный ил со дна, поднимались раздражительность, язвительность и прочая гадость. Конечно, он не виноват, нечего на него крыситься. Но кто защитит бабушку?

Из училища дед ушел потому, что ему недостало таланта. Он трезво оценил обстановку и занялся фотографией. Сначала в ателье вкалывал, потом в газетах и журналах, но главная его работа была в Леннаучфильме. И не рисовал он никогда ничего, насколько мне известно, кроме картинок для Музы. Когда она была ребенком, дед изрисовывал для нее целые альбомы – приключения разных зверюшек, настоящие комиксы, о которых в те годы у нас не слыхали.

– Ладно, проехали. А про аресты Муза рассказывала?

– Вы много курите, – неожиданно сказал он.

– Это не самый ужасный мой недостаток.

– Я не в качестве осуждения. Ни в коей мере. Не разрешите и мне попробовать?

Надо было видеть, как он курил сигарету. Запах ему понравился, а табак показался сеном.

– Сигареты на столе, курите, когда захочется. Завтра куплю вам что-нибудь позабористее. «Беломорканал».

– Ваш дед был диссидентом? – осторожно спросил он.

Значит, так сказала ему Муза! Крыша у нее поехала, что ли?

– Вы знаете, кто такие диссиденты? – тоже осторожно спросила, чтобы не спугнуть его.

– Это люди, которые выступали в защиту прав человека…

– Да, только они появились гораздо позже. А дед сидел при Сталине. При Сталине сажали всех, ни за что, обвиняли в шпионаже и вредительстве. Вы знаете, что половина страны в лагерях сидела? И мой дед попал в эту мясорубку. Первый раз его арестовали в начале тридцатых годов и сослали в Ярославль, но был он там недолго. Второй раз арестовали перед войной. Говорят, не признался, в чем его обвиняли, и это его спасло. Его отправили в так называемый исправительно-трудовой лагерь, а потом – в другой, он был в разных лагерях, не знаю в каких. Последним был Алтайлаг, а освободился с поражением прав, то есть не мог жить, где захочет. Там же, на Алтае, он и остался.

– А бабушка к нему на Алтай не хотела поехать?

Спрашивает осторожно, будто не в курсе. А ведь Муза ему рассказала, и, конечно, рассказала шиворот-навыворот.

– Вы думаете, что бабушка к деду не поехала и поэтому они развелись?

– Мне так представлялось.

– Нет, дело в том, что у дедушки была не одна бабушка. Человек он был красивый и обаятельный, женщины его любили, и он их тоже любил. Еще до второго ареста бабушка с дедом не жили как муж и жена, но обитал он здесь, в нынешней комнате моей дочери. А потом, когда дед прошел лагеря, бабушка, насколько мне известно, захотела начать все заново. Она воображала, что и дед мечтает о том же, и поехала к нему с Музой. Но на поселении дед жил уже с другой женщиной, с которой познакомился в лагере. Там были смешанные лагеря, то есть в заключении находились и мужчины, и женщины. Можете представить себе картину: приезжает жена с ребенком, а он – с другой! Впрочем, эта другая была хорошей женщиной. Вместе с ней дед вернулся в Ленинград, но жили они, конечно же, в другом месте. С бабушкой дед никогда контактов не прерывал, он даже приходил сюда в гости с новой женой, а потом бабушка с ней ходила к нему на кладбище. Интеллигентные были люди…

Я ужасно устала и даже не физически, а морально. Я от него устала, от Дмитрия. Сказала, что его ждет книжный шкаф и телевизор для получения полезной информации, и не удержалась – с ехидством сказала. Он с готовностью удалился.

17

Личная комната человека – его внутренний портрет. Но теперь в комнате Машки, по-прежнему полной вещей, книг, картин и безделушек, все характерное словно размылось, потому что вид явно необитаемый, даже что-то мемориальное чудится в окружающем. Я сюда почти не захожу, разве только затем, чтобы полить кактус, который вымахал до мексиканских размеров, и вытереть пыль, а она в нежилой комнате имеет иные свойства, чем в жилой, она покрывает все серой патиной, въедается так, что и тряпка ее не берет. У Машки вечный кавардак, а делать уборку я не решилась, она этого не любит, только брошенную одежду подобрала и постирала, да закрыла тюбики и баночки с красками. Развал книг и бумаг. Когда-то невымытые, засохшие кисти и палитры с разноцветными окаменелостями. Сухие пыльные розы в дагестанском глиняном кувшине. Детский ночничок-слоник из стекла, похожего на нефрит. Корзина, куда свалены колокольчики, не цветы, а те, которые звякают. Когда-то она их развешивала, а потом свалила, как хлам. Стены заполнены холстами и рисунками, пришпиленными фотографиями и записками. Бабушкин автопортрет на фоне двери. Акварель с какой-то церквушкой, а на ней надпись: «Прекрасный город Вологда! Ура! Ура! Ура!» В Вологду она ездила с художкой на майские праздники. Наверное, тогда она была счастлива. Репродукция «Черного квадрата» Малевича, хамски выдранная из какого-то альбома, и надпись внизу: «Мое будущее». Эта надпись меня убивает, как и выцветшие записки, остановившиеся часы, внедрившаяся во все пыль.