Читать книгу "Крепость сомнения - Антон Уткин"

Прошло еще с полчаса. Склоны ущелья, минуту назад весело-зеленые от елей, седели, превращаясь в грязное руно. Прямо под ее креслом на снегу лежала кем-то оброненная розовая перчатка, и снег заносил ее на глазах. Когда от перчатки на поверхности остался один палец, торчащий вверх, – Аля не могла уже разобрать, указательный или безымянный, – ей сделалось страшно.

Она подумала, что, может быть, получится спрыгнуть, но смотрела вниз и прыгать было страшно. Одну за одной она бросила лыжные палки: они вошли в снег легко и глубоко, но высота Алю все равно пугала, и она только смотрела вниз, на то место, где лежала розовая перчатка.

Там, где должен был быть Алибек, ничего больше не было, только клубилась какая-то каша, возникая из ниоткуда и хмуро пеленая долину. Hесколько раз в прорывах тумана мимолетно блеснул голубой обрез хребта, но так же молниеносно затягивался упрямо ползущей вниз серой патокой. Огни нигде не зажигались, и потемневшие пятна построек растворялись в ней, как тонущие лодки, и скоро пропали из виду. Порции сумерек как будто впрыскивались в дневной воздух и распределялись однотонно, равномерно и равнодушно. Последнее казалось Але самым удивительным. Она любила то, что называют природой, любила солнечные полянки, любила, когда луч или весело блещет в зелени, или, как нежная ласка, приникает к стволам. А вот это – то, что происходило сейчас, – она понять не могла и была напугана.

Снег теперь падал не прямо, а валил косо, резко. Даже тросы стали неразличимы в этой ряби, и Аля теперь как будто висела между небом и землей в полуслепом мутном пространстве. Снег застил и верхушки елей, на уровне которых остановилась ее спарка, и разве что справа еще мутно желтел скол засохшего ствола. Теперь уже Але казалось, что снег летит не вниз, а вверх, а иногда на несколько секунд он словно бы пропадал и просто висел в воздухе неподвижно.

Первое время она сбрасывала снег с плеч, с рукавов, мотала головой, чтобы он слетал с капюшона. Аля начала двигаться, ерзать в кресле, но так оказалось еще холодней. Hесколько раз ей чудились человеческие голоса, она вертела головой, но откуда они исходили, невозможно было определить. Сама она пробовала кричать, но ей никто не отвечал и ничего, кроме снега, не происходило. Голос, распущенный на тысячи таких же тонких и беззвучных нитей, как сонмы снежинок, беспомощно в них увязал, проглатывая собственное эхо.

С наступлением полной темноты страх исчез, остался один холод. Когда это случилось, в какой момент, Аля не знала, на часы она уже не смотрела. Отвернуть рукав комбинезона стало безумной, преступной мыслью.

А потом и холод неуловимо прошел. Сидеть Але стало удобно и тепло, и ощущение этого тепла нарастало, словно внутри нее заработал мощный и мягкий обогреватель. Как-то исподволь не стало мутной каши снегопада, этих неразличимых гор; уже не снежинки слетали плоскими хлопьями, а летний ветерок лениво шевелил деревья, терпеливо перебирая каждый листок. Аля чувствовала, как на ее спине, на плечах множится и приятно тяжелеет что-то теплое и живое. Аля стояла у павильона в парке, солнце светило неярко, сквозь старые мушкетерские вязы падало на брусчатку крупными бронзовыми пятнами, а он стоял рядом, и как только взял у продавщицы бутылочку с водой, на спину ему уселся голубь. Он стоял и боялся смеяться и повернуть голову, чтобы не спугнуть голубя, а дети той страны столпились и, вытягивая пальчики и выгибая их, как скорпионы свои хвосты, смотрели на голубя, и даже не зная языка, было понятно, что они там лепетали: смотрите, говорили они, дяде на спину сел голубь. Что это за дядя такой? И он сказал: вот тебе и Европа, утром не успели с поезда сойти – ведро помоев из окна вылили, что я вам авианесущий крейсер, или кто там говорит на каком языке. И Аля не могла понять только, как называется этот старинный город, обнявший плоскую спокойную реку. Как называется этот город, где пустые соборы, узкие, как пеналы, лазурные изнутри, вделанные в набережную, светили им в солнечный полдень блестками золотистых звезд с рукотворного аквамаринового неба. Откуда однажды давным-давно множество людей отправились на Восток на поиски своей правды, и никто из них не вернулся назад, под сень ив, оттеняющих берега спокойной плоской реки. То есть она знала, в каком городе она находится, но название его – красного теплого города – никак не складывалось в звуки.

* * *

Тех, кого снимали, приводили на вторую линию, в кафе «У Зули». Hа низких столах в обкромсанных жестяных банках плавились свечные огарки, из помещения кухни в зал падали красные отблески и бесформенно, грубо намалеванными астрами пластались по жирно-лаковым деревянным стенам. Стреноженные лыжи понуро подпирали стены и нехотя, лениво сбрасывали крупные капли оттаявшего снега. Черные мокрые веревки клубами лежали под длинной холодной батареей и слабо парили. Заур в полутьме разливал коньяк; все: и спасатели, и спасенные – принимали его с воодушевлением. Сквозь гомон тяжело и гулко стучали в фанерные полы горнолыжные ботинки. Шустрая женщина в черном – это и была Зуля, именем которой было названо кафе, – подносила огнедышащие хычины. Они тускло золотились маслом как знаки достоинства древних времен. И только девушка в белом комбинезоне нервно смеялась и пыталась прикрыть свою рюмку узенькой ладошкой.

– Хватит мне, не лей больше. Точно, я себе мужа здесь найду, точно, – смеялась она, и все возбужденно поддакивали и соглашались со всем, что бы кто ни сказал.

Снаружи стояли уже настоящие сумерки, снег серо и густо валил с почерневшего неба. Время от времени Али, шестнадцатилетний сын Зули, вносил с улицы пучки шашлыков, которые наскоро сжигал под навесом.

Ближе к шести Заур, по пояс проваливаясь в снег, спустился на вторую линию и, выдохнув на пороге горячий пар, сказал всем, кого увидел: «Там еще один висит». Али бросил шашлык, и они с Зауром поползли вверх по горе, вглядываясь в застывшие, замерзшие над ними кресла. Снег падал им на лица и смешивался с потом и, преображенный, тихо струился за воротники. Поднявшись метров на семьдесят, они увидели наконец уплотнение в белесой темени.

Али вскарабкался по мачте и соскользнул к спарке. Сначала он не мог понять, мужчина это или женщина, но когда стал обвязывать подмышки, нащупал полную, прохладную снаружи теплоту. Ему только казалось, что человек, которому принадлежит лицо, тихо улыбается, отчего лицо даже в темноте светится, как бывает только на картинах, и чем-то пугает, оскалом наскального рисунка. Али, крикнув Зауру, которого не было видно, сбросил лыжи, осторожно вытолкнул тело из сиденья и стравил вниз.

– Эй, – сказал Заур и потряс ее за плечо. Посыпался снег.

– Тулуза, – нежно, ласково произнесла Аля, улыбаясь и не открывая глаз. Губы ее едва разомкнулись. Али уже был внизу и стоял рядом, сматывая веревку.

– А ну не улыбайся! – закричал вдруг Заур страшным голосом и сильно ударил ее кулаком по щеке. – Hе улыбайся! – Али схватил его за руку и повис на ней. Оба они закачались в высоком снегу, упали, но снег не дал им упасть до конца. Заур вырвал руку и ударил Алю еще раз, а потом еще и еще. И тут же – неизвестно, после какого по счету удара, потому что она не считала, и Али не считал, и Заур тем более, – к ней вернулся страшный холод, как будто кто повернул выключатель и голубь слетел со спины. Кто-то опять бормотал ей в самое лицо на чужом языке, непонятно что, и не было желания понимать, и не было больше солнца и вязов. Заур и Али стояли над ней, тяжело дыша. Али светил фонариком, но не в лицо, а осторожно – в плечо.