Читать книгу "Асистолия - Олег Павлов"

Она говорила правду.

Они пришли. Появились. Тараканы. Рыжие муравьи.

Вспомнилось: “Ибо мир уже не спасут ни страдания, ни кровь…”.

Кот ныл у своей миски — а кошачий корм то ли поедали, то ли заполонили почти невидимые вездесущие твари.

Корм был утешением. Наградой за все — за всю короткую бессмысленную жизнь в кругу людей, целью ее и смыслом. “Cухой” и “мокрый”. “Желе” и “канапе”. С мясом неведомых ягненка и мясом кролика, вкус которых для него ничем не отличался.

Хотелось столько, сколько не вмещал желудок, раздуваясь и раздуваясь, так что пузо обвисло, стало похоже на сумку, в которой кормилось, жило что-то еще, хоть и не родилось.

Страдания от ожирения… Или страдания от голода…

В конце концов, это было животное. Которое не умело ничего для себя добыть — и не могло ни в чем себя ограничить. Постоянно ныло, хотело еще и еще.

Она говорила — “cтрадает”.

И еще это ласкающее, беспомощное: “живое существо”.

С одержимостью кормила, потому что ничем другим нельзя было бы искупить перед ним свою вину: просило и хотело оно только еды. Но что-то случилось. Вдруг смолк. Перестал притрагиваться.

Совсем не ест — и не пьет, не ходит в любимый туалет.

Несколько дней.

Пить может, только если подносишь миску с водой под нос… Наклониться не может, потому что перехватывает дыхание… Только лежал, свалившись на бок — и по-рыбьи дышал, как будто выталкивая какие-то комочки из легких.

Больные кошки и собаки смиренно ждут в общей очереди на прием. Хозяева подавлены, волнуются. Ожидают, как будто оглашается что-то в зале суда. Медсестра в этой карликовой больнице, похожей на коммунальную квартиру, — карлица. Кажется, пробежал по коридору какой-то маленький толстый ребенок в белом халате — а это взрослая женщина. И это она как судья: терзает своими взглядами, смотрит как на мучителей…. Кот уже обрел имя и фамилию. И все живые существа, все они получают здесь фамилии своих хозяев. “Джозетта Букреева!” — вызывает карлица. И хозяйка с обмякшей на ее руках таксой, чуть не плача — родной и дорогой, — дождавшись, проходит на прием. Вышла… У ее любимицы раковая опухоль. Все бесполезно, предложили усыпить. Вышла, не в себе — и обращается ко всем, кто в очереди: “Что бы вы сделали… Как вы думаете…”.

Кардиограмма. Рентген грудной клетки. Получает на руки “заключение кардиограммы кота”. Такое, как у людей…

Кот с его фамилией сердечник. Прожил пять лет, но износилось пугливое его сердце. Ожирение, ремонт, муравьи, стресс — развилась сердечная недостаточность. “Что вы хотите, в таком возрасте…” — бормочет врач, имея в виду другой, человеческий… Коту в этом возрасте уже тридцать шесть человеческих лет.

“Вам плохо?” — дали нашатырь, привело в чувство, так просто.

Кот терпел уколы… Лежал под капельницей… В памперсах, потому что должен был обмочиться… Только лизнул вдруг его руку, когда удерживал — или не было ни сил, ни злости впиться, ведь он мучился, но как будто бы его пожалел, отдав всю нежность.

Вышел с этой тридцатилетней жизнью человеческой на руках, спасенной все же, но слабой, как будто впавшей в спячку… Ловит какую-то машину на последние деньги… За рулем молодой парень, то ли таджик, то ли узбек… Азиат. Охает… Жалуется, вспоминая, как болели — и он, и братья — но не было денег на лечение… Не понимает, чем и кому могут быть так дороги собаки, кошки, если столько людей на земле болеют, но до них никому нет дела. Заработал триста рублей, расстроившись, потому что узнал, как же мало в сравнении с потраченным на полудохлую кошку в памперсах.

Положил под лампой, сказали, нужно тепло.

Лампочка замерцала отчего-то — и замерцало что-то в зрачках кошачьих, как будто бы чуть не погасла в них жизнь. Уже в темноте переполз к нему, подлез к самому лицу, на подушку — и утих, столько переживший. Кажется, пахнет нафталином, а шкура хранилась полвека в каком-то бабушкином шкафу. Это после всех инъекций, страданий. Прильнув к человеческой подушке, состарился, наверное, еще на несколько лет человеческих — и засопел, совсем старичок. Хотел не ласки, не тепла: наверное, чего-то как вечный покой.

Старуха.

Он был должен.

Все узнал, для этого потащился на кладбище.

Дядя Сева лгал. Даже тогда. Захоронение к родственникам разрешалось. Но право на это имел, конечно же, профессор, когда-то оформив на себя и то, что называлось “ответственностью”. Можно было захоронить урну и никому ничего не платить. Нужно какое-то разрешение какого-то “департамента бытового обслуживания”… Но уже не слушал, какое и где — дядюшка все это знал, поэтому обманул.

В конторе главного государственного кладбища почему-то пахло ладаном. А у него при себе — нашатырь.

Глупое унизительное одиночество: обманутый человек.

Забыл, как пройти к участку: не вспомнил и заблудился. Это тогда он вдруг подумал… Имена у живых. Живущий на земле не может не иметь своего имени или хотя бы клички, остаться в мире безымянным почему-то немыслимо, хоть потом так и произойдет.

В этом мертвом лесу в летний день оказался кто-то еще.

“Кого-то ищете? Могу помочь?” — поинтересовался свободно мужчина, сидевший на скамеечке, как видно, у чужой могилы. Хотел расположить, представился: “Валера”. Художник-гравер. Местом работы и было кладбище, с этого начал: “Заказов мало. Обновляют памятники. Но это редкость. Посмотрите, сколько вокруг руин. Зато туристы, экскурсии… Мемориал. Ельцина похоронили. Первый президент России… Михаила Ульянова, Ростроповича. Вот и все”.

Странная услуга… Ни к чему не обязывающий разговор… “Так мы коллеги! А я вот изображаю мертвых как живых”. И уже рассуждал о своем ремесле: умный человек, может быть, талантливый даже, болтает то ли стыдливо, то ли брезгливо. Исповедуется, так что самому противно, но все же не может замолчать… “Это язычество, конечно. Что-то вроде того. Вместо крестов. Но погребальные портреты? Знаете ли, интересовался. По-моему, лучшее, что дала античность. Годков через пятьсот, может быть, и этот некрополь копнут поглубже? Могло бы потрясать… Можно было бы обессмертить… Хотят же — а что? Главное, для чего? Художнику, то есть, прошу прощения, мне, приносят фотографию. И заказывают что-то такое: фотографию на загранпаспорт… Да, да, в этих овалах с растушовкой — предпочитают это. Внутренний мир человека? Посмотрите… Типовая доска почета. Память, коллега, — это вообще своего рода моральное поощрение. Хотя, подумать, — смерть, лицом к лицу! Платят вполне прилично, уверяю. По нынешним временам, весьма. Ну не смешно? Каждое кладбище, как портретная галерея. Задумались бы при жизни, деньги те же. Но, если не думают о смерти, почему же не верят в бессмертье, а?”.

На могиле академика букетик искусственных цветов — неловко, все-таки даже как-то гадко — а цветник пуст, зияет в мраморе дыра.

Соглядатай через силу дожидался. Все-таки предложил: нет ли желания сменить на что-то серьезнее табличку… Эту, похожую на заплату. Узнав, что могилой распоряжается другой, не расстроился и не удивился, но бросил уже развязно: “Да, коллега. И это. Могила — собственность покойника, а в советское время других способов прикупить себе землицы родной просто не было. Но если остались наследники, покоя не обретешь. Бойся Бога, смерть у порога! Какие портретики — наивность человеческая. Это, я скажу, зрелище: борьба за место… Делят, судятся — что угодно. Такая земля, на вес золота. Двести тысяч долларов за квадратный, устроит? Где еще-то она столько стоит, обратите внимание: земля. Но ведь не земля, конечно. Это приобретают право. Право, право. Это дети, только дети ничего не имеют своего, — и вдруг произнес: Дети смеются… Дети плачут… Дети не умирают…”.