Читать книгу "Мон-Ревеш - Жорж Санд"

И она опустила в коляске шторы.

Тьерре выпроводил Форже, навел порядок в гостиной и в свою очередь уехал тоже.

В полулье от Пюи-Вердона Олимпия обратилась к Флавьену, попросив его свернуть с дороги и сделать объезд, благодаря чему они въехали в парк через наименее посещаемый вход, находившийся довольно далеко от замка. По случаю воскресенья и обедни им навстречу попадалось немало народу. Но многим уже приходилось видеть, как Флавьен доставляет обратно хозяйскую коляску, и это не вызвало особых кривотолков. Закрытая коляска казалась пустой. Люди ограничились замечанием: «Уж эти господа! Любят они поработать у себя кучерами!» Один вольнодумец отважился на такое рассуждение: «Лошадей-то они перекармливают, а вот слуг недокармливают».

Наконец наши путешественники оказались в парке. Олимпия окинула взглядом извилистые аллеи, по которым они ехали, и попросила Флавьена подъехать к скалам, образовавшим естественный грот, скрытый тенью густых деревьев. Там, убедившись еще раз, что за ними не могут наблюдать, она с помощью того же Флавьена положила Эвелину на траву.

— Останемся здесь, милое дитя, — сказала она, — господин де Сож с коляской отправится в замок; он не станет поднимать тревогу, а просто скажет с обеспокоенным видом, что, возвращаясь с прогулки, мы с ним нашли вас здесь; вы разбились и звали на помощь. Он велит принести носилки, пошлет за врачом и за хирургом; я скажу, что нашла вас здесь и что вы упали со скалы, на которую хотели взобраться; я скажу еще, что это я подала вам вчера мысль одеться морванским крестьянином, чтобы Каролина, у которой как раз сегодня день рождения, не могла вас узнать, когда вы придете утром ее поздравить. Вы прибавите, что надели этот костюм и вышли из дому на рассвете, стараясь, чтобы никто вас не увидел; что вы хотели нарвать в парке цветов для праздничного букета и полезли на скалу… да хоть за эти мл горечавками, которые там растут. Скажите, пожалуйста, господин де Сож, который час?

— Девять часов.

— Итак, два часа вы пролежали тут без сознания, — сказала Олимпия, — а потом еще целый час не могли пошевелиться. Никто сюда не заходил, вы никого не видели.

— А перевязка на ноге? — спросила Эвелина. — Нужно поскорее снять ее.

— Нет, — возразила Олимпия, — перевязку вам только что сделала я. Господин де Сож, достаньте из коляски аптечку, поставьте ее на землю около меня и поезжайте поскорее в замок.

Флавьен исполнил приказание и поехал, в восхищении от женской находчивости.

«Когда нужно применить хитрость, — рассуждал он, — то самая суровая и строгая из женщин сумеет ее придумать не хуже всякой другой; если ей не нужно хитрить ради себя, то все-таки у нее в запасе целый арсенал хитростей на потребу другим. Эго какой-то кастовый дух! А кто виноват? Мы, светские люди, хотим, чтобы женщины больше заботились о своей репутации, нежели о добродетели. Будучи их любовниками, мы хотим, чтобы они были чисты в глазах посторонних; будучи мужьями, мы охотнее прощаем им настоящую неверность, чем скандал, возникший из-за пустого недоразумения. Женскую репутацию так трудно уберечь, что самая добродетельная из женщин будет без зазрения совести лгать на каждом шагу и разыгрывать любую комедию, лишь бы спасти репутацию своей подруги».

Хирург прооперировал ногу Эвелины, и через час молодая девушка была в своей постели, окруженная нежными заботами Олимпии, Каролины и Ворчуньи. Операция прошла успешно. Хорошенькая ножка была спасена, но приговорена к нескольким неделям полного покоя, что уже заранее, несмотря на неутихшую боль, сердило нетерпеливую страстотерпицу. «Каламбур» принадлежал хирургу, который на все лады расхваливал Эвелину за проявленное ею мужество, всячески старался вызвать у нее улыбку.

Никто в доме ничего не заподозрил, кроме Креза, почуявшего что-то неладное, но не осмелившегося ни с кем поделиться своими догадками, и Натали, которую утренняя прогулка Олимпии с Флавьеном поразила значительно больше, чем несчастный случай с сестрой.

Флавьен и Тьерре хотели сразу после операции поехать на ферму Риве, чтобы сообщить Дютертру о несчастном случае с дочерью и одновременно принести ему добрые вести о ее самочувствии. Но Эвелина, которой Олимпия сказала об этом решении, энергично воспротивилась.

— Что им там делать вдвоем! — вскричала она. — Это значит нарочно навести отца на след, чтобы он обо всем догадался. Кроме того, я знаю Тьерре; чуть только отец начнет его расспрашивать, он скажет все. А господин де Сож в смысле откровенности еще хуже. Они оба считают, что самое лучшее — это признаться во всем. Так вот, скажите им, Олимпия, что они не имеют права делать признания за меня и что я им решительно это запрещаю. Если отец узнает правду, придется поторопиться с нашей свадьбой. Если же отец никогда ничего не узнает, как вы мне обещали, то господин Тьерре женится на мне по своей доброй воле и будет меня любить. В противном же случае, если ему придется на мне жениться потому, что его вынудили обстоятельства, он меня просто возненавидит.

— Увы! Неужели вы так не уверены в его чувствах? — сказала Олимпия, удрученная тем, что ей пришлось услышать.

— Да, да, я понимаю вас, дорогая! — отвечала Эвелина. — Вы не можете представить себе, что я так гонялась за человеком, который меня избегал? Но глупость сделана; я дорого за нее плачу, я в ней раскаиваюсь, наконец! Поэтому нет никакой необходимости казнить меня упреками.

— Нет, нет, успокойтесь, моя дорогая девочка! — сказала Олимпия. — Я об этом и не думаю. Я выполню ваше желание и надеюсь, что все устроится к вашему счастью.

— Поклянитесь, что ничего не скажете отцу! — возразила Эвелина. — Поклянитесь, и я буду спокойна.

— Клянусь вам в этом, дорогое дитя. Я, хоть и невольно, почти что похитила вашу тайну; я не имею права распоряжаться ею.

— В добрый час! О, я буду любить вас, Олимпия, я заглажу все свои провинности перед вами. А теперь дайте мне бумагу и перо. Я хочу сама предупредить отца, чтобы он не беспокоился. Мы пошлем к нему Креза, у которого ничего не выпытаешь о прошлом, потому что он сам в этом слишком заинтересован; а вы поскорее отошлите Тьерре и его друга в Мон-Ревеш. Не нужно, чтобы отец увидел их сегодня.

Пришлось покориться Эвелине, чью волю не сломили страдание и горе. Она написала Дютертру:

«Дорогой, любимый отец,

Я только что подвернула ногу. Если вам скажут, что нога сломана, не верьте. Я сплю, ем, пью и жду, что сегодня вечером вы придете ко мне посмеяться над тем, как неловко я карабкаюсь на маленькие скалы нашего парка. Моя добрая мамочка ухаживает за мной, как будто я это заслужила. Малютка плачет, словно у нее умер чижик, а Ворчунья ворчит. Я же смеюсь по-прежнему и целую вас от всей души.

Ваша Эвелина».

Флавьен собрался уезжать вместе с Тьерре; он уже вышел в сад и закурил сигару, но в то время как Олимпия, остановившись с Тьерре у подъезда, передавала ему слова Эвелины, к Флавьену подошла Натали и завязала с ним разговор. Утреннее происшествие нарушило обычный ход жизни в доме, и она не могла найти время, чтобы поговорить с ним раньше.