Читать книгу "Дом дневной, дом ночной - Ольга Токарчук"

Сначала она почувствовала запах подвала — сырой и надежный, запах грибов и мокрого сена. Этот запах напоминал о лете.

Тело долго возвращалось из сна, и наконец Марта обнаружила, что у нее открыты глаза, потому что темнота предстала им во всех своих оттенках. Теперь она скользила взглядом по этому многообразию черноты, вперед-назад, вверх и вниз. Только потом, намного позже, в бледном пятне она распознала свет дня, проникающий снаружи. Тусклый и мутный — так видели ее глаза, — он пробивался через прорехи соломенного кляпа в подвальном окне. Свет потух и появился снова, и тогда у нее мелькнула мысль, что, должно быть, прошел некий день.

И только тут она ощутила холод — он накатывал издалека, с периферии тела. Она вышла ему навстречу — шевельнула пальцами ног, или по крайней мере ей показалось, что она ими шевелит. Через секунду стопы ответили — им было холодно. И так по очереди, по частям, она будила свое тело, вновь возвращала его к жизни — это напоминало перекличку погибших, и ее тело, поочередно, по частям, отвечало ей: я здесь, я здесь, я здесь.

Марта дважды пыталась подняться, но каждый раз ее тело ускользало от нее и опадало опять на доски, а ей казалось, что она сидит, хотя она не сидела. На третий раз она придержала тело или же сама удержалась в теле и с той минуты обреталась в нем достаточно прочно. Шаг за шагом она добралась до двери и долго дергала за железную ручку. Пальцы у нее были слабые, как весенние ростки на картофельном клубне. Каменные влажные ступеньки в конце концов привели в сени, и оттуда через щели в двери она увидела настоящий свет. Пришлось прикрыть глаза рукой.

Стены дома разъел мороз, на них проступила испарина, как на лбу больного. Пол покрывала пыль, крапленная мышиным пометом. Марта села на единственный стул в кухне, который, как и всё вокруг, оттаивал, отдавал холод ее телу. Поэтому она с трудом поднялась и из ящика буфета достала грелку. Накачала насосом воды и открыла кран — потекла мутная, красноватая, как водянистая кровь, жидкость. Марта умыла ею лицо и налила в кружку. Через минуту у нее была кружка с кипятком — можно было согреть руки. Она пила эту воду глоток за глотком, как лекарство от смерти, и чувствовала, что понемногу начинает оттаивать изнутри, что ее тело оживает.

В тот же день Марта вышла из дома. Входная дверь все еще была влажная от минувших морозов. Она пропахла плесенью и сыростью. Как все остальное. В огороде еще лежали лепешки грязного снега. Солнце обгрызало эти размякшие снежные омлеты со всех сторон. Из-под них вылезала мокрая, полусгнившая трава и то, что некогда было настурциями, астрами, левкоями.

Марта с тревогой посмотрела на небо — оно было затянуто низкими, быстро мчащимися тучами, сквозь которые над лесом просвечивало солнце. И, как каждый год, удивилась, что солнце сумело докатиться до макушек леса и бросает оттуда длинные тени, в которых приютился снег. Вернулась в сени и надела резиновые сапоги — они были влажные и холодные. Вышла и пошла за дом, через участок со всеми колоссальными разрушениями, которые произвели на нем зима и темнота. Склонилась над кочанами капусты — осенью они были такие красивые и тугие, а теперь превратились в осклизлые, прогнившие кучки. Ничего не осталось от подсолнухов, а ведь летом ей, как обычно, казалось, что ничто не в силах сломить их могучие стебли и львиные головы с потемневшими от солнца лицами. Забор, возле которого они росли, покосился, разбухнув от вездесущей воды. Потом Марта окинула взглядом сад, где полно было старых яблонь и слив. На самой сладкой черешне сломалась большая ветвь. Буйный, заросший высокой травой, прикрытый гигантскими подушками зелени сад, такой, каким она его запомнила, теперь не существовал. Он походил на кладбище. Голые деревья напоминали кресты, а десятины поникшей травы — могилы. Так это выглядело. И все пропиталось водой, сыростью, зловонием плесени. Марта ненавидела сырость так же, как зиму и темноту. Вода вела себя нечестно. Марта чувствовала, что могла бы помериться с ней силами, но при условии, что вода останется самой собой, не будет притворяться. Тогда, когда она текла прозрачным ручейком, ее можно было зачерпнуть, и поднести к лицу, и даже пить прямо с земли. Но чаще вода скрывалась под чужой личиной, проникала в предметы, растения и делалась неузнаваемой. И тогда оседала на лице, одежде, покрывала все тонким слоем изморози, убивала. Либо висела тучами, как наказание за вечный грех.

Марта вошла в дом, потому что холод снова вернулся в ее тело. Еще немного постояла на крыльце, чтобы окинуть взглядом всю долину.

Горы казались однообразными — буро-зелеными и черными; они тоже стали цвета воды. Там, где земля почему-то была более холодной, еще лежал снег. Из всех четырех труб дым поднимался только у Имярека. Перед домом Фростов стояла синяя машина, и двое разговаривали на террасе. Марту передернуло от холода, она вернулась в кухню и принялась растапливать печь.

ЧЕРДАКИ, УБОРКА

Весь день я наводила порядок на чердаке. Приносила и укладывала в коробки летние вещи, пересыпала каждый слой одежды нафталином, в ботинки запихивала газеты и засовывала их в бумажные мешки. Оказалось, что многие платья я ни разу не надевала — не выдался случай. Они висели на перекладине в шкафу, но тем не менее старели на протяжении этих июней, июлей и августов. Я видела, как они изнашиваются, протираются по швам, теряют форму, ветшают сами по себе, без моего участия. Была в этом своя прелесть, антитеза созреванию, красоте, которая творит себя сама, без чьей-либо помощи и являет собой наиболее фотогеничное лицо времени. Дубленая кожа босоножек темнеет, преет и растягивается, истончаются ремешки, ржавеют застежки, блекнет цвет любимой блузки, а рукава рубашки обтрепываются на манжетах. Я наблюдала, что со временем происходило с бумагой — она твердела, желтела, будто сохла, будто старела, совсем как человек, и становилась шероховатой и негибкой. Я видела, как исписываются шариковые ручки, укорачиваются карандаши, так что потом, через какое-то время, в маленьком огрызке с удивлением узнаешь длинный карандаш, каким он был год назад, Я видела, как тускнеет стекло — к примеру, зеркало в шкафу от света слепло из года в год.

По непонятным причинам люди полюбили только одну часть перемен. Им больше по душе рост и становление, а не уменьшение и распад. Созревание всегда им милее гниения. Им нравится то, что становится моложе, сочнее, — свежее и недозрелое. То, что пока еще неопытное, чуть-чуть угловатое, приводимое в действие внутренней, сжатой, как пружина, энергией; то, что еще может произойти; всегда минута «до» и никогда «после». Молодые женщины, новые дома со свежей штукатуркой, новые книжки, пахнущие типографской краской, новые машины и их все более восхитительные формы, которые — для человека посвященного — лишь вариации на тему того, что уже было. Ультрасовременная техника, блеск свежеотшлифованного металла, только что купленные вещи, которые несешь домой в красивой упаковке, шелест гладкого целлофана, туго натянутая прелестная девичья ленточка. Новенькие банкноты, даже если они не влезают в бумажник; чистые, не тронутые желтизной пластиковые поверхности, отполированные столешницы без следов пятен, пустые пространства, пригодные для освоения, гладкие щеки, фраза «все-еще-может-случиться» (кто нынче употребляет слово «тщетно»?), зеленый горошек, который энергично вылущивают из стручков, каракулевая шуба, цветочные бутоны, невинные щенята, маленькие козочки, сырые доски, еще не забывшие форму дерева, молодая зелень травы, не ведающей ничего о колосьях. Только то, что новое, чего еще не было. Новое. Новое.