Читать книгу "Ржавое зарево - Федор Чешко"

Досадливо отмахнувшись от этой помехи, волхв продолжал рассказ.

Мечнику казалось, будто старцева речь обращена не к Чарусе, а к остальным — чтоб, значит, каждый из них окончательно уяснил, в какую такую дикую круговерть их всех затянуло.

А может, и еще для чьих-то ушей говорил волхв.

Во всяком случае, он вполне мог чувствовать то, что и Кудеслав. Кудеслав же готов был клясться любыми клятвами: здесь, совсем рядом, кроме них шестерых есть еще кто-то. Кто-то очень внимательный. И может быть, не один.

Хранильник управился с рассказом довольно быстро (или так лишь померещилось занятому своими мыслями вятичу?). Тут-то Мысь и влезла с пояснениями про Жеженя и гвозди — приметила небось, что Мечник нет-нет да и поглядывает на эти резные вешалки.

Против вятичева ожидания это явное вранье сошло девчонке с рук. Ведь действительно же вранье! В ту пору, когда Векша (а значит, и Мысь) зналась с Чарусиным закупом, тот Чарусиным закупом еще не был. Откуда же догадаться недавней златой безделице, кто резал гвозди для этих стен? Или Жежень ей каждую свою работу показывал, прежде чем отдать покупателю? Эге, а ведь ежели голова Мечника-ратоборца решила отвлечь себя такими вздорными, вовсе неуместными размышленьями — значит, опасность близка и неотвратима…

То, что должно было бы стать лишь кратким затишьем перед ливнем златокузнецовых вопросов (или отрицаний, или оправданий), обернулось долгой и тягостной молчанкой.

Златокузнец словно не обратил внимания ни на сами Корочуновы речи, ни на то, что они окончились. Сидел как сидел — каменно, бездвижно, уставившись невидящими глазами то ли на старого волхва, то ли сквозь него. А может быть, внутрь себя.

Трещал-гудел жаркий очаг, сидящие за столом вздыхали, от их осторожных скованных шевелений поскрипывали доски обширных скамей…

Что-то назревало, копилось в сумеречном воздухе этой просторной, нарядной и вместе с тем очень неуютной избы.

Что?

Откуда грозит опасность?

Позаглядывать бы во все избяные закоулки, в лари, на женскую половину… Конечно, этакая выходка будет вопиющим неуважением к хозяину… Но глупо оглядываться на того, кто сам не желает считаться не только с гостями, а и, похоже, с самим собою.

Именно в тот миг, когда Мечник окончательно решил наплевать на приличия, взор его запнулся об один из стенных гвоздей.

Казалось бы, гвоздь как гвоздь. Резной кусочек дерева, торчит на высоте Мечникова плеча из той стены, что по левую руку от входа. Торчит себе и торчит, уставив грубоватое подобие волчьей морды куда-то поверх лысины сидящего к нему боком волхва.

Да, гвоздь как гвоздь.

Только больно уж-светлым он кажется, будто сработали его позже всех прочих… и как бы не из иного дерева.

Буровато-желтый цвет напоминает струганую сосну. Но ведь сосна мягка. Можно ли было не измочалить сосновый гвоздь, вбивая его в узкую щель между бревнами добротного дубового сруба?

И еще…

Сумерки сумерками, но от двери до этого гвоздя всего-навсего шагов семь, ежели по прямой. А потому хорошо видно, что и сам этот волкоголовый шпынек чистехонек, и копоть на стене под ним не светлей, чем в прочих местах. Как нынче здесь ничего не висит, так, похоже, никогда и не висело. А тогда для чего?..

— А для чего это ты, мил-друг Чаруса, оголовье сменил? — Внезапный вопрос Корочуна прозвучал так обыденно да спокойно, словно и не было перед этим ни жуткого хранильникова рассказа, ни тягостного молчания. — Дай-кось гляну на твою обнову поближе…

Старец, не вставая, требовательно протянул руку, как будто ждал, что Чаруса сей же миг сорвет с головы свой рыжеватый витой шнурок, вскочит да побежит показывать.

Златокузнец действительно утратил истуканоподобие. Скривясь досадливо, злобно даже, он прянул назад, взбросил руки ко лбу — нет, не снимать, а словно бы защитить хотел оголовье от злых посягательств.

На миг-другой все замерли. А потом Мечник отвалился от косяка, тяжеловесно шагнул влево, в обход стола, царапая Чарусино лицо нехорошим изучающим прищуром. Дескать, неохота показывать сноровку на грузном пожилом мужике. Может, ты, златокузнец, одумаешься, сам выполнишь просьбу-то Корочунову?

Глядя вроде бы лишь на Чарусу, Мечник видел, как одинаково побледнели Векша и Мысь (даже при этаком, с позволения сказать, свете на скулах у каждой стало возможно пересчитать все до последней веснушки), как заерзал, растерянно завертел головой Жежень, явно не зная, что ему теперь надлежит: кидаться на оборону хозяина или принять сторону Корочуна…

Корочун, между прочим, даже не шевельнулся. Так и сидел с протянутой рукой, словно бы передразнивал давешнюю златокузнеческую бездвижность.

А вот Чаруса окончательно ожил. Шаркая под столом ногами в торопливых и безуспешных попытках встать, он выкрикнул визгливо:

— Ты, старче, никак во хмелю?! Аль белены обожрался?! — Златокузнец дергался, норовя обернуть лицо к волхву, однако взгляд его никак не желал оторваться от надвигающегося вятича. — Порядкуешь у чужого очага, ровно в собственном логове, шмаркатых девок посадил за честный гостевой стол… а теперь и того бо… хуж… Ай!

Гневная речь оборвалась каким-то непотребным писком, потому что Кудеславов меч внезапно рванулся на волю.

Нет, за себя бы Чаруса не испугался. Был он жаден и дошл, был он способен обвести вокруг пальца лучшего друга, что не раз и проделывал, а потому не имел друзей вовсе — ни лучших, никаких… Вот ворогов златокузнец нажил предостаточно, но даже у лютейшего из них и даже в разгар наилютейшей свары язык бы не повернулся назвать его трусом.

Напугало Чарусу то, что Кудеслав внезапно растерял всю свою нарочитую медлительность да схватился за оружие в тот самый миг, когда поравнялся с волхвом: получилось, вроде бы ручной Корочунов зверюга ни с того ни с сего собрался рубить самого хранильника.

Что ж, такой испуг достоин лишь уважения. Пожилой златокузнец сумел не только углядеть, но и как-то истолковать происходящее. Остальные же — кроме разве еще хранильника — не успели даже сообразить, что за серый холодный взблеск полыхнул в Мечниковой руке.

Крутнувшись на месте, Кудеслав чиркнул носком клинка по волкоголовому гвоздю — тому самому, что несколькими мгновеньями раньше привлек внимание вятича. Чиркнул и едва не вывихнул себе запястье: хрупкое на вид дерево неожиданно трудно уступило отточенному железу. И на удар отозвалось не деревянным треском, а мокрым хрустом, с каким рассаживается под оружным взмахом одетая плотью живая кость.

Только хруст этот дано было ощутить лишь самому Кудеславу. Именно ощутить — не слухом, а рукою, через звонко-упругий клинок. Потому что уши (и Кудеславовы, и прочих) наглухо законопатил ото всех иных звуков пронзительный отчаянный вопль.

Последний вопль души, разлучаемой с телом.