Читать книгу "Седьмая ложь - Элизабет Кей"

– Смотри на меня! – проревел он, и Валери инстинктивно повиновалась.

Затем она набрала полную грудь воздуха и поднялась.

– Послушайте, – сказала она, – я просто еду на природу со своей девушкой.

Ее пальцы скользнули вдоль моего запястья. Я позволила ей сжать свою руку. Было ли это игрой? Владела ли она положением? Или это он им владел?

– И мы не хотим никаких неприятностей, – продолжила Валери, – так что скажите, что вам от нас нужно?

– А, ну так это все объясняет, правда? – произнес он, поднимаясь.

Я напряглась, но он не сделал попытки приблизиться к нам.

– Ты лесбиянка. – Он захохотал. – Что ж ты сразу-то не сказала? Хотя я мог бы и сам догадаться, уж больно ты злобная и бешеная.

Он двинулся мимо нас, вскинув над головой руку с оттопыренным средним пальцем, и исчез в конце вагона.

Мы проводили его взглядом и опустились на свои места.

– Он преследовал меня, – произнесла она очень тихо. – Мы с ним один раз сходили в бар выпить. Я собирала материал для одной статьи. А потом я увидела его у себя на представлении, на танцевальном представлении. Он наблюдал за мной из первого ряда. Это меня напугало. Ладно, надеюсь, больше я его не увижу.

– Прошу вас выйти на следующей остановке, – повторила я снова.

– Я не пойду за вами, – пообещала она.

– Я вам не верю.

Она засмеялась:

– Что ж, пожалуй, это справедливо.

– Прекратите ваше расследование.

– Я этого не сделаю.

– Сделаете, – сказала я. – Тут нечего искать, а ваши действия уже походят на преследование, и это само по себе преступление.

– Я расскажу полиции, что́ мне удалось обнаружить.

– Думаете, их это заинтересует? Прогулка под дождем и шум в квартире? Это никакие не улики, Валери. Один пшик. Вы ничего не обнаружили. Вы попусту тратите время. С вами что-то не так.

– Со мной все в порядке, – сказала она, но я видела, что мои слова затронули в ней какую-то болевую точку.

– Это ненормально! – Я пыталась не кричать, но гнев, накопившийся внутри меня, бил из каждого капилляра, и эти крохотные взрывы были мне неподвластны, они зудели, пульсировали и рвались наружу с отчаянной силой. – Вы ненормальная.

– Уж кто бы говорил. – Ее лицо исказилось: челюсти сжались, глаза сузились, рот искривился.

– Что это значит? – спросила я. – Что вы хотите этим сказать?

– То, что вы убили мужа вашей лучшей подруги. Ну что, хотите дальше поговорить про одержимость? Или про то, кто тут ненормальный? Я иду по вашему следу. И вы это знаете. Вы просто пока не можете до конца в это поверить.

– Знаете что? – сказала я. – Я думаю, вы просто завидуете.

Это была неожиданная мысль. До этого момента она никогда не приходила мне в голову. Но видимо, она все это время где-то назревала, потому что все вдруг встало на свои места.

Валери открыла было рот, чтобы что-то сказать, но так ничего и не сказала. Щеки ее слегка втянулись, как будто она закусила их, а лоб мгновенно стал совершенно гладким.

– Вовсе нет, – бросила она наконец.

Я пожала плечами с нарочито небрежным видом, копируя ее манеру.

Поезд подошел к платформе. Валери запустила руку в сумку и достала визитку. На ней была нарисована перьевая ручка, с одного бока украшенная золотым орнаментом.

– Я пойду, – сказала она. – А вы возьмите вот это. И позвоните мне. Очень вам советую. Я серьезно.

– Можете даже не надеяться, – отозвалась я.

Глава тридцать седьмая

Дверь, как всегда, была открыта, и я легонько постучала по косяку. Моя мать сидела в углу в своем кресле. У него был каркас из светлого дерева и лакированные деревянные ножки. Я никогда раньше не обращала внимания на узор на мягкой обивке – повторяющиеся неоново-зеленые завитки, – но в сочетании с ее фиолетовым шерстяным джемпером он производил гипнотическое впечатление. На ней были туфли, а не тапочки, и мне показалось, что она начала пользоваться увлажняющим кремом, который я подарила ей на день рождения, потому что кожа у нее на лице выглядела чуть более мягкой и ухоженной.

– Доброе утро, – сказала я.

Мать улыбнулась мне и похлопала ладонью по подлокотнику кресла. Она еще говорила, иногда, но все реже и реже, предпочитала объясняться при помощи жестов. Как-то раз она попыталась описать мне, каково это, когда слова теряются по пути к губам. Она сказала, что это как вести стайку ребят в школу. Каждое слово – это ребенок, и за этими непоседами не уследишь, поэтому они приходят не вовремя, а иногда вообще не приходят, остаются стоять на дороге или бродят кругами. Или, хуже того, приходят чужие дети, не те, которые ей нужны. Молчание было менее пугающей альтернативой.

Она кивнула в сторону кровати, призывая меня сесть. Я подчинилась, хотя матрас у нее был ужасно неудобный.

– Ты, – произнесла она.

Это означало: пожалуйста, расскажи мне про твою неделю, твой день, твою жизнь, про все, что произошло с тобой с того дня, как мы в последний раз виделись.

– Рассказывать особо и нечего, – сказала я. И это была правда. Моя жизнь снова вошла в привычную колею, превратилась в курсирование между домом и работой, работой и домом. – Но я собираюсь вечером позвонить Эмме. – При этих словах лицо матери слегка исказилось, и я поспешила продолжить, чтобы она не успела ни сформулировать ответ, ни начать бешено жестикулировать. – Может, я даже к ней забегу. С тех пор как она вышла из больницы, дела у нее намного лучше, но все равно, наверное, стоит ее навестить.

Мать нахмурилась. Она старательно игнорировала состояние Эммы, пока недуг не завладел каждой клеточкой ее тела. И период моего замужества прошел мимо нее, меня она воспринимала только вдовой. Но, несмотря на эти серьезные промахи, она знала нас обеих. И пожалуй, знала так, как только мать может знать своих дочерей. К примеру, для нее не было секретом, что ее старшая дочь манипулирует правдой, потому что она слабачка. У меня не хватало духу признать, что Эмме не то что не лучше, а даже немного хуже. У нее начали клочьями вылезать волосы, и на левом виске успела образоваться небольшая проплешина. Она безостановочно дрожала от холода, несмотря на многочисленные свитеры, носки и одеяла, в которые куталась. Ее мучил кашель, и она никак не могла от него избавиться.

Но у меня язык не поворачивался говорить об этом, потому что я не смела взглянуть в глаза правде. И моя мать это знала. Как знала и то, что состояние Эммы не могло стать «намного лучше» и в самом лучшем случае ей было очень плохо.

Мать побарабанила ногтями по деревянному подлокотнику, потом произнесла:

– Джон?

– Джонатан? – уточнила я.