Читать книгу "Скорпион в янтаре. Том 1. Инвариант - Василий Звягинцев"

Зато мог Шульгин, руководствуясь знанием будущего. Исходя, к примеру, из того, кто как себя проявил в первые полгода Отечественной войны в аналогичной, но на самом деле еще более трудной, чем у республиканцев, обстановке.

Главным военным советником, а фактически Главкомом всех вооруженных формирований республики он решил назначить комдива Рокоссовского. Командующим объединенной группировкой советских «добровольцев» — комбрига Петрова, прославившегося во время обороны Одессы и Севастополя. Оба летом сорок первого проявили себя наилучшим образом. Первый — командуя механизированным корпусом, вынужденным сражаться без приказов, снабжения, знания стратегической ситуации, второй сумел создать боеспособную Приморскую армию из остатков раздерганных и деморализованных частей, когда многозвездные генералы теряли управление сверхмощными группировками и бежали в тыл «вперед собственного визга». Он же успешно оборонял беззащитные с суши приморские «крепости», проявляя чудеса изобретательности в безнадежной, казалось бы, обстановке.

Громов принял предложение Шульгина возглавить авиацию, Кузнецов — флот.

Теперь он имел рядом с собой людей, тех самых, о которых говорил Сталину, — способных раскованно мыслить, поступать адекватно любой возникающей ситуации, отстаивать свое мнение на любом уровне власти и, в отличие от того же Жукова, воевать не числом, а умением.

В первые дни, войдя в курс дела и наведя порядок среди непосредственно подчиненных ему советских командиров, Шульгину пришлось заняться дипломатией.

С трудом удерживаясь в пределах протокола и обычной вежливости, он только что за грудки не тряс военного министра-социалиста Индаленсио Прието, толстого, вальяжного сибарита, обладавшего в то же время железной волей, помноженной на скрытность и хитрость. Шульгин знал, что его стратегической идеей было всемерное ослабление влияния на военные дела коммунистов и их союзников, а войну он собирался выиграть позже. Рассчитывая, и небезосновательно, что после установления однопартийной «демократической диктатуры» англо-французы начнут помогать республике по-настоящему. Если останется кому помогать.

Шульгин же мыслил совершенно противоположным образом: сначала победа, а уже потом — политические игры. Между теми, кто уцелеет и вообще к ним будет допущен.

Безусловно, в белом Крыму было гораздо легче. Совсем разные вещи — сплоченная команда друзей-единомышленников, прочный тыл, неограниченные денежные средства, армия, пусть и утомленная шестилетней войной, но по-настоящему профессиональная, готовая сражаться до последнего бойца, и тот бедлам, который Шульгин увидел здесь.

Воевать (в современном смысле) испанцы не умели, единственный теоретический багаж офицеров и генералов — проигранная сорок лет назад война с американцами. Довоенная армия развалилась, новая так и не сформировалась как единый боевой механизм. Добровольцы-республиканцы и интербригадовцы горели, как говорится, энтузиазмом и ненавистью к фалангистам, но представляли собой вооруженную лишь легким стрелковым оружием массу, мало дисциплинированную, плохо управляемую, достаточно стойкую в обороне, но наступать способную только в плотных боевых порядках на дистанцию прямой видимости.

Сохраняющееся в стране «демократическое коалиционное правительство» представляло собой наихудший в условиях гражданской войны способ управления, и чем дольше она тянулась, тем острее проявлялись его органические пороки: межпартийные дрязги, неспособность оперативно решать неотложные вопросы и проблемы, которых становилось все больше по той же самой причине.

Шульгин за дни, проведенные в бесконечных совещаниях с нашими советниками и представителями, а также и испанскими «товарищами и не очень», убедился, что наяву дела обстоят еще хуже, чем представлялось по книгам и документам.

Чтобы вести и выиграть гражданскую войну, нужна диктатура, не менее жесткая, чем франкистская здесь или большевистская в России. Из-за ее отсутствия там проиграли белые, здесь проигрывали республиканцы, а как ее учредишь, не устроив очередного государственного переворота? Главное — какими силами?

Коммунисты взять всю полноту власти не способны, не то руководство и не тот «человеческий материал». Очевидно, что при первой же попытке все их нынешние союзники разбегутся или перейдут в вооруженную оппозицию. Начнется бессмысленная и кровавая борьба всех против всех, что будет на руку только Франко. В считаные недели его войска овладеют инициативой полностью и окончательно.

Судя по радиограммам из Москвы и Севастополя, подготовка танковой бригады и конвоя затягивалась и затягивалась, в полном соответствии с теорией «трения» Клаузевица, если даже исключить прямой саботаж, чего исключать было нельзя.

К исходу первой недели Шульгиным овладело чувство, близкое к отчаянию. Как бывает на экзамене — время неумолимо убегает, а ты тупо смотришь на чистый лист бумаги, грызешь ручку, ощущая в голове гулкую пустоту и понимая, что спасения нет.

Ввязался, на свою голову! Войны решил в одиночку выигрывать! Прав был «писатель»: его элементарным образом подставили, жертвуя фигуру, чтобы на другом конце доски приобрести качество. Внушили, что он — сможет, а на самом деле просто убрали из Москвы, без пошлых приемов эпохи «плаща и кинжала». Разыграли классическую «вилку» — в итоге Лихарев и косвенно Сталин получили свободу рук в столице и стране, а в результате катастрофического провала Шестакова здесь республика падет еще быстрее, со всеми вытекающими.

Гениально, ничего не скажешь! Все хитроумные планы Антона летят к черту! Никакой новой геополитической конфигурации не получится, все случится с точностью до наоборот. Кто в таком случае выигрывает?

Самое главное, преодолевая сопротивление, наружу из глубин подсознания со все большим напором карабкался Шестаков со всеми своими комплексами сталинского чиновника. Его обуревал страх поражения и неминуемой расплаты, которая ждет по возвращении в Москву. Страх и тоска за семью, заброшенную неизвестно куда, глубокая депрессия, вызванная потерей собственной личности. Все это так или иначе прорывалось в психику Шульгина, будто первые приступы овладевающей им шизофрении, а также маниакально-депрессивного психоза.

Он отодвинул бумаги, с опаской и ненавистью покосился на стол с десятком разностильных телефонов, от деревянного, инкрустированного пластинками слоновой кости, до полевого «Эриксона» в кожаном футляре. Любой мог зазвонить, сообщая об очередной пакости. Хороших вестей он не ждал. Ниоткуда.

Вышел на балкон глотнуть холодного морского ветра, и почти сразу его вдруг накрыла новая черная волна удушающей депрессии. Намного более сильная, чем все, что ему приходилось переносить прежде. Был бы он сам по себе, наверняка добрался до своей походной аптечки, проглотил нужную дозу специального препарата. А сейчас Шестаков не позволял двинуть ни рукой, ни ногой. В буквальном смысле — вздохнуть невозможно — горло словно удавкой перехватило, воздух с сипением и всхлипами проталкивается через бронхи, и будто при сильном приступе стенокардии — вспышка страха перед близкой смертью. Страха такого рода, что проще самому шагнуть в жадно ждущую темноту внизу, чем дальше его выносить…