Читать книгу "Любимец женщин - Себастьян Жапризо"

Он долго молчал, потом сказал:

- Самое лучшее, что было в крепости, - это кино раз в месяц и два раза на Рождество.

Спустя какое-то время он решил остановиться. Мы находились в чистом поле, вокруг не было видно ни одного дома. Пока он вылезал из кабины, я не глушила мотор, и сердце у меня забилось. Он сказал:

- Давайте и вы.

Я ответила, что не хочу. Выходя, он прихватил с собой ружье и теперь просто навел на меня стволы. Я вышла.

После, когда мы катили вдогонку за солнцем, он сказал мне, словно прочитав мои мысли:

- Какой вам смысл убегать? На полуостров мы въедем, дождавшись ночи, так что нас никто не видит. И оставлю я вас там же, где захватил.

Я ответила, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно искренней:

- Обещаю вам, что не буду пытаться убежать. Но вы прекрасно знаете, что меня будут допрашивать. А значит, кто может поручиться, что вы меня не убьете?

Он пожал плечами:

- Плевать мне на то, что вас будут допрашивать.

И замкнулся в молчании.

ЭММА (3)

Час спустя, на покрытых виноградниками холмах Шаранты, я не вписалась в крутой поворот. Нарочно.

Помню, как я улепетывала босиком, путаясь в своем подвенечном платье (которое мне пришлось подобрать повыше, чтобы не мешало) посреди густо заплетенных виноградных лоз, обагренных пурпуром предзакатного солнца.

Я перескакивала из одного ряда в другой, смахивая с лица прилипшие пряди, прислушиваясь и не слыша ничего, кроме собственного дыхания, и забиралась все глубже и глубже в зеленый лабиринт, убеждая себя в том, что мой спутник остался лежать без сознания посреди грохота бьющегося стекла и сминаемого железа и меня уже не срежет на бегу ружейный выстрел, который мне даже не суждено будет услышать.

Не знаю, сколько времени продолжалось мое бегство.

Потом я, выбившись из сил, брела наугад с поникшей головой, поэтому почувствовала едва ли не облегчение, когда меня схватили за лодыжку и я повалилась навзничь на комья земли. Оказавшись на мне, он удерживал меня в неподвижности, взбешенный, тоже запыхавшийся, и сверлил ненавидящим взглядом, но меня это не трогало: он мог избить меня, даже убить - мне было все равно, я смертельно устала.

Сдавленным, клокочущим от ярости голосом он сказал мне:

- Вы ничего не поняли! Ничего!

Еще долго мы лежали вот так один на другом, молча отдуваясь и мстительно глядя друг другу в глаза.

Когда мы вернулись к фургону, я поняла, что ехать дальше мы не сможем. Машина стояла поперек канавы, зарывшись в податливый грунт, и ее заднее левое колесо оторвалось от земли. Дверца со стороны пассажира свисала искореженная, ветровое стекло разбилось вдребезги, сиденье вылетело наружу.

О "происшествии" я не помнила ничего, кроме того, как вцепилась в руль, когда нас начало заносить, и как все загрохотало. Каким образом я выбралась из кабины, осталось для меня загадкой.

У моего спутника, Венсана, был порезан лоб, у меня болел палец, наша одежда была перепачкана землей - вот и все последствия моего подвига. Мне даже удалось отыскать туфли - одну под рулем, другую на дороге, - а он подобрал в канаве оставшееся целехоньким ружье.

До наступления ночи мы прятались в винограднике на случай, если пожалуют любопытные, - и по дороге в самом деле проехал кто-то на скрипучем велосипеде, но велосипедист оказался то ли нелюбопытен, то ли близорук - во всяком случае, он проследовал мимо не останавливаясь.

Когда взошла полная луна, мы с предосторожностями забрались внутрь фургона, предварительно покачав его общими усилиями, чтобы убедиться в его устойчивости. Внутри все крепилось к полу, так что повреждений мы почти не обнаружили, но вот стоять на наклонном полу было трудно.

Уложив на место матрасы, Венсан сел. Я села напротив. Злость у него давно прошла, но мне он не хотел этого показывать. Сварливым тоном он буркнул:

- Завтра найдем кого-нибудь в помощь, чтобы поставить эту колымагу на колеса.

Я не проронила ни слова с тех пор, как он меня поймал, но сейчас тоже испытывала потребность говорить, чтобы не так остро ощущать свое бессилие. Но я не знала, о чем говорить, и не хотела, чтобы он меня оборвал. В конце концов мне в голову не пришло ничего, кроме: "С волосами вы мне нравитесь больше". Против всякого ожидания он рассмеялся - коротко, но довольно. Он объяснил мне, что в крепости, при пособничестве заключенного-парикмахера, он носил свою поддельную лысину целых два месяца, чтобы после бегства вернее ввести в заблуждение своих преследователей. Я поинтересовалась, каким образом ему удалось осуществить побег, но он нахмурился и ответил:

- Вам не следует этого знать, Эмма. Это еще может пригодиться кое-кому из моих товарищей по несчастью.

Я порылась в ящиках в поисках еды и нашла кусок хлеба, сыр и шоколад. Пока мы перекусывали, я спросила разрешения задать ему личный и, возможно, нескромный вопрос.

- Попробуйте, а там увидим.

Так вот, утром он сказал, что у него не было женщины шесть лет. Но прежде, когда он был на свободе, была ли в его жизни женщина?

Он поднялся попить воды из крана в нижней части бачка и вцепился в раковину, чтобы удержать равновесие, и я подумала, что он не захочет отвечать. Но, усаживаясь на место в проникавшем через открытую дверь молочном свете, он устремил взгляд вдаль и, сбросив маску, проникновенным голосом, в котором звучала ностальгия, поведал мне о сокровенном.

ЭММА (4)

"Женщиной, которую я любил больше всего на свете, настоящей, первой, - говорил этот молодой человек с верным сердцем, - была моя бабушка.

Маленькая, подвижная, с неукротимо горящими глазами, она была бедна, как весь итальянский Юг, и всегда ходила только в черном, потому что до конца жизни носила траур по моему дедушке. Ни зимой, ни летом она не выходила на улицу без зонта - разумеется, черного - с наконечником из эбенового дерева, инкрустированным перламутром.

Это она, когда я учился читать и писать, по вечерам поджидала меня у выхода из коммунальной школы квартала Майской Красавицы в Марселе, неподалеку от Национального бульвара, где я появился на свет.

Поначалу не проходило и дня, чтобы в толчее по окончании уроков ученики постарше не окружили меня на тротуаре, норовя порвать книжку и надавать по шее, но я успел закалиться и встречал их кулаками, не обращая внимания на поношения вроде:

- Макаронник! Дерьмохлеб! Катись в свою страну, грязный итальяшка!

Рано или поздно наступал миг, когда мне, схваченному множеством рук, предстояло пасть под натиском численно превосходящего противника, но именно этот миг всегда выбирала, к моему восторгу, бабушка, чтобы, возникнув в лучах солнца подобно ангелу смерти, пересечь улицу с блестящими от предвкушения справедливого возмездия глазами. Злодеев она обращала в бегство мгновенно ударами зонта по ногам, подгоняя самых нерасторопных, парализованных ужасом, криками: