Читать книгу "Восемь гор - Паоло Коньетти"

Отец сказал:

– Они не выбирали. Люди селятся наверху, если им не дают покоя внизу.

– А кто там, внизу?

– Господа. Войска. Священники. Начальники. У кого как.

Ответ не прозвучал слишком серьезно. Отец стоял у фонтанчика, подставив голову под струю. Сейчас он выглядел веселей, чем утром. Он тряс головой, выжимал бороду и поглядывал вверх. В долинах, которые нам предстояло пройти, обычно далеко видно, и если кто-то шагал впереди нас по тропе, рано или поздно мы его замечали. Зрение у отца было острое, как у охотника, он легко находил глазами красные и желтые пятнышки – цвет рюкзака или ветровки. Чем дальше были люди, тем задиристее говорил отец, показывая на них пальцем:

– Ну что, Пьетро, мы им покажем?

– Конечно, – отвечал я, где бы они ни находились.

Тогда подъем превращался в погоню. У нас были разогретые мускулы и большой запас сил. Мы поднимались по августовским пастбищам, проходя мимо отдаленных выгонов, мимо равнодушных коров, мимо собак, которые с рычаньем пускались за нами, и зарослей крапивы, жалившей голые ноги.

– Срезай, – приказывал отец, если подъем, на его взгляд, был слишком пологим. – Прямо. Тут и иди.

Наконец подъем опять становился крутым, и здесь, на самых сложных участках, мы и догоняли своих соперников. Обычно это были двое или трое мужчин, ровесники отца, одетые как он. Это укрепляло меня в убеждении, что ходить в горы – мода прошлых лет, что все здесь подчиняется неписаным старинным правилам. В том, как нам уступали дорогу, чувствовалась какая-то церемонность: мужчины вставали рядом с тропинкой, замирали и пропускали нас вперед. Конечно, они видели нас сверху, пытались ускорить шаг и вовсе не радовались тому, что их догнали.

– День добрый! – здоровался один из них. – Мальчишка несется, да?

– Он бежит, – отвечал отец, – а я догоняю.

– Всем бы такие ноги!

– Да уж! Но у нас были не хуже.

– Наверное. Сто лет назад. Пойдете до самой вершины?

– Если получится.

– Удачи! – завершал обмен любезностями второй.

Мы уходили молча, как молча приблизились к ним. Выражать радость не полагалось, но через какое-то время, когда мы уже были достаточно далеко, я чувствовал отцовскую руку – руку, которая ложилась мне на плечо и тихонько его сжимала, – это было все.

Наверное, мама была права и у каждого в горах есть любимая высота – пейзаж, похожий на тебя по характеру, место, где тебе хорошо. Маминой высотой были полторы тысячи метров, лес, где росли ели и лиственницы, а в их тени – черника, можжевельник и рододендрон, лес, где прячутся косули. Меня больше привлекало то, что шло сразу выше: альпийские луга, ручьи, торфяники, высокогорные травы, пасущиеся животные. Дальше растительность исчезает, снег покрывает все до первых летних дней, преобладает серый цвет скал с прожилками кварца и узорами лишайника. Отсюда начинался отцовский мир. После трех часов ходьбы луга и леса уступали место каменистым участкам, ледниковым озерам, ущельям, по которым сходили лавины, источникам, из которых била ледяная вода. Горы казались суровыми, негостеприимными, просто горами: здесь отец был счастлив. Наверное, он возвращался в молодость, вспоминал другие времена и другие горы. Даже шаг его становился невесомым и легким, как раньше.

Я же был обессилен. От усталости и недостатка кислорода меня подташнивало. Из-за этого каждый пройденный метр превращался в мучение. Отец был не в состоянии это заметить: около трех тысяч метров тропинка почти пропадала, на сыпухе мы ориентировались по сложенным из камней пирамидкам и намалеванным краской знакам, теперь впереди шел отец. Ему не приходило в голову обернуться и посмотреть, как я там. Он оборачивался, только чтобы крикнуть “Смотри!” и показать, что наверху, на гребне скалы, виднеются рога горных козлов, следивших за нами, словно стражи каменного мира. Я поднимал глаза – казалось, до вершины еще далеко. В носу стоял запах наста и кремня.

Пытка заканчивалась неожиданно. Я проходил последний участок, огибал острый выступ и внезапно оказывался перед грудой камней или железным крестом, в который не раз ударяли молнии, рядом валялся отцовский рюкзак, дальше было только небо. Я испытывал не столько восторг, сколько облегчение. Никакой награды нас не ждало: на вершине не было ничего особенного, кроме того, что дальше подниматься некуда. Я бы сильнее обрадовался, дойдя до речки или деревни.

На горных вершинах отец становился задумчивым. Он снимал рубашку и майку и вешал на крест сушиться. Я редко видел отца с голым торсом, когда его тело выглядело уязвимым: покрасневшие руки, сильные, белые плечи, золотая цепочка, которую он никогда не снимал, красная чумазая шея. Мы усаживались поесть хлеба с сыром и полюбоваться видом. Перед нами лежал весь массив Монте-Роза – так близко, что можно было различить горные приюты, канатные дороги, искусственные озера и связки альпинистов, возвращавшихся от приюта “Маргерита”[4]. Отец открывал флягу с вином и закуривал единственную за утро сигарету.

– Гора называется Монте-Роза не потому, что она розового цвета, – объяснял он. – Раньше это слово означало “лед”. “Ледяная гора”.

Потом он перечислял мне все четырехтысячники с востока на запад, всякий раз заново, потому что, прежде чем подниматься на вершины, я должен был научиться их узнавать и долго о них мечтать: скромный пик Джордани, возвышающаяся над ним Пирамида Винсента, Бальменхорн, на котором стоит большая статуя Христа Вершинного, Паррот – с такими нежными очертаниями, что их и не разглядишь, потом благородные пики Ньифетти, Цумштайн, Дюфур – три остроконечных брата, два пика Лискамм, соединенные гребнем-людоедом, потом изящная волна Кастора, строптивый Поллукс, резная Черная скала, невинные с виду пики Брайтхорн. Последняя, западнее всех, – вершина Червино, которую отец называл “Большая колючка”, словно престарелую тетушку. Южнее, на равнину, он смотреть не любил: там висело августовское марево и где-то, под серым колпаком, изнывал от жары Милан.

– Все выглядит таким крохотным, правда? – говорил отец, но я не понимал. Не понимал, что в этом величественном зрелище кажется ему крохотным. Или ему казалось крохотным что-то другое – то, о чем он вспоминал, когда был наверху. Впрочем, хмурился отец недолго. Докурив, он вытаскивал себя из болота собственных мыслей, собирал вещи и говорил: – Пошли?

Мы спускались бегом, рискуя сломать шею на крутых участках, издавая воинственные крики и улюлюкая, как индейцы, так что часа через два мы уже болтали ногами в деревенском фонтанчике.

В Гране мама продолжала расследование. Я часто видел ее на поле, где мама Бруно проводила целые дни. Подняв глаза, я непременно находил ее там – костлявую тетку в желтой шапке, согнувшуюся над луком или картошкой. Она никогда и ни с кем не разговаривала, никто к ней не приходил, пока не появилась моя мама: одна копалась в огороде, другая сидела на пеньке неподалеку, издалека могло показаться, будто они болтают битый час.