Читать книгу "Фрейд - Петр Люкимсон"

Каждый день Сиги был наполнен впечатлениями от общения с этими любящими его взрослыми или играми во дворе с племянниками, детьми старшего брата Эммануила, которые были его сверстниками. Так стоит ли удивляться тому, что Фрейберг стал для Фрейда своего рода «потерянным раем», городом, в котором он любил проводить летние каникулы и который непрестанно тянул его к себе — особенно в те периоды жизни, когда Вена казалась ему особенно враждебной и ненавистной?!

Когда в 1931 году мэрия Пршибора решила открыть мемориальную доску на доме, в котором родился Зигмунд Фрейд, растроганный виновник этого торжества направил мэру письмо, в котором искренне признаётся: «Глубоко во мне всё еще живет счастливый ребенок из Фрейберга, первенец молодой матери, получивший свои первые неизгладимые впечатления от земли и воздуха тех мест». И затем спустя несколько лет роняет в воспоминаниях: «Ностальгия по прекрасным лесам моей страны… никогда не покидала меня».

Однако за этой внешней идиллией скрывались те самые семейные тайны, на которые Фрейд не раз намекает, а порой и открыто говорит в самых различных сочинениях. Невольная сопричастность к этим тайнам сделала маленького и смышленого Сиги не по возрасту просвещенным в вопросах секса и, безусловно, заложила первые краеугольные камни в его теорию детской сексуальности.

Так как Сиги обретался в одной маленькой комнатке с родителями, то он по меньшей мере теоретически должен был хотя бы раз стать свидетелем полового акта между родителями. Во всяком случае, большинство биографов сходятся во мнении, что, когда Фрейд утверждает, что его пациент Сергей Панкеев (он же «волчий человек») в возрасте полутора лет видел, как его родители занимались любовью, причем женщина была в коленно-локтевой позе, а мужчина стоял позади нее на коленях, он говорит отнюдь не о Панкееве, а о себе самом. Возможно, Фрейду доводилось наблюдать коитус родителей неоднократно, и к чувству любви к отцу после этого невольно не могло не примешаться чувство враждебности (как показывают исследования психологов, дети, ставшие свидетелями половых актов, почти всегда воспринимают их как насилие и даже попытку убийства мужчиной женщины). А заодно — и желание попробовать проделать с матерью то же, что и отец, и ревность к последнему — словом, всю ту гамму чувств, которая потом ляжет в определение «эдипова комплекса».

Когда Фрейд в своей работе «О психоанализе» писал, что «…отношение ребенка к своим родителям далеко не свободно от элементов сексуального возбуждения», что «…ребенок рассматривает своих родителей, особенно одного из них как объект своих эротических желаний»[28], он, без сомнения, суммировал свой личный жизненный опыт.

Кроме того, Фрейд часто говорил о том, что немалую роль в его сексуальном просвещении сыграла его «старая няня» Моника Зайиц. Он называл ее своей «первой возбудительницей», первым «наставником в вопросах секса», но никогда подробно не рассказывал, что́ именно следует под этим понимать. Мы можем только догадываться, идет ли речь о том «поглаживании гениталий», «с помощью которого недобросовестные няньки укачивают детей» (и о котором Фрейд упоминает в «Очерках по психологии сексуальности»), или о чем-то большем, — скажем о том, что, будучи незамужней, Моника Зайиц использовала ребенка для каких-то сексуальных забав.

А может, Моника просто не стеснялась обнажаться перед ним или брала его с собой в баню, как это принято у многих народов, считающих, что ребенок до пяти лет всё равно ничего не смыслит в подобных вопросах?

Или всё дело, как предполагают некоторые исследователи, заключалось в том, что в период третьей беременности Амалия отказала мужу в близости? Тогда Кальман Якоб якобы на какое-то время сошелся с Моникой, и маленький Сиги вновь стал свидетелем интимной близости — на этот раз между отцом и нянькой…

Во всяком случае, вскоре после рождения сестры Амалия Фрейд обвинила Монику в краже и дала ей расчет, но непонятно, идет ли речь о краже какой-то ценной вещи или доверия.

Наконец, существует еще одна неясность в жизни семьи Фрейдов этого периода: характер взаимоотношений Амалии с одним из старших сыновей Кальмана Якоба, своим сверстником Филиппом. Кальман Якоб часто отлучался из дома по торговым делам, и, видимо, по городку поползли слухи, что Амалия находится в любовной связи с пасынком.

Зигмунду в период появления этих слухов было два с половиной — три года. Вероятно, взрослые обсуждали эти сплетни при нем, явно не беря в расчет, что речь идет о ребенке, понимающем смысл этих разговоров куда больше, чем они могли предположить. Нет никакого сомнения, что они больно ранили Фрейда и даже на какое-то время породили в нем враждебное и презрительное отношение к матери, а также антипатию к старшему брату Филиппу, которую он пронес почти через всю жизнь.

Не исключено, что маленький Сигизмунд подозревал правдивость этих слухов. Возможно, у него даже были тому какие-то доказательства. Чтобы понять это, достаточно вспомнить знаменитый пересказ Фрейдом одного своего детского сна, в котором он увидел, как мать несут на руках и укладывают в кровать двое мужчин с птичьими головами.

Сам Фрейд истолковал этот сон, как страх перед смертью матери, которая тогда как раз приходила в себя после тяжелых родов. Но так ли это? Да, непосредственным толчком для этого сна, вне сомнения, стали рисунки египетских богов из Библии Филиппсона. Но так и напрашивается толкование, что двое мужчин, несущих Амалию на руках и укладывающих ее на кровать, — это отец Фрейда Кальман Якоб и брат Филипп; их птичьи клювы — метафоры фаллосов, то есть намек на то, что они оба вступали в интимную связь с Амалией.

На эти же мысли наводит и знаменитое воспоминание Фрейда о своем детстве, которое он приводит в книге «Психопатология обыденной жизни» (1901) в главе «О воспоминаниях детства и воспоминаниях, служащих прикрытием».

«Я на 43-м году моей жизни начал уделять внимание остаткам воспоминаний моего детства, — писал Фрейд, — которые давно уже (мне казалось — с самых ранних лет) от времени до времени приходили мне в голову и которые надо было отнести, на основании вполне достаточных признаков, к исходу третьего года моей жизни. Мне виделось, как я стою, плача, и требую чего-то перед ящиком, дверцу которого держал открытой мой старший (на 20 лет) сводный брат; затем вдруг вошла в комнату моя мать, красивая, стройная, как бы возвращаясь с улицы.

Этими словами я выразил виденную мной пластическую сцену, о которой я больше ничего не мог бы сказать. Собирался ли брат открыть или закрыть ящик (когда я в первый раз сформулировал это воспоминание, я употребил слово „шкаф“), почему я при этом плакал, какое отношение имел к этому делу приход матери, — всё это было для меня темно; я склонен был объяснять эту сцену тем, что старший брат чем-нибудь дразнил меня, и это было прервано приходом матери.

Такие недоразумения в сохранившейся в памяти сцене из детства нередки: помнишь ситуацию, но в ней нет надлежащего центра: не знаешь, на какой из ее элементов должно пасть психическое ударение. Аналитический разбор вскрыл передо мной совершенно неожиданный смысл картины. Я не находил матери, ощутил подозрение, что она заперта в этом ящике или шкафу, и потому потребовал от брата, чтобы он открыл его. Когда он это сделал и я убедился, что матери в ящике нет, я начал кричать; это тот момент, который закреплен в воспоминании и за которым последовало успокоившее мою тревогу или тоску появление матери. Но каким образом пришла ребенку мысль искать мать в ящике? Снившиеся мне в то же время сны смутно напоминали мне о няньке, о которой у меня сохранились еще и другие воспоминания, о том, например, как она неукоснительно требовала, чтобы я отдавал ей мелкие деньги, которые я получал в подарок — деталь, которая в свою очередь может претендовать на роль воспоминания, „прикрывающего“ нечто позднейшее. Я решил облегчить себе на этот раз задачу истолкования и расспросил мою мать — теперь уже старуху — об этой няньке. Я узнал многое, в том числе, что она, умная, но нечестная особа, во время родов моей матери совершила у нас в доме большие покражи и по настоянию моего брата была предана суду. Это указание выяснило мне сразу, словно каким-то озарением, смысл рассказанной выше сцены. Внезапное исчезновение няньки не было для меня безразличным; я обратился как раз к этому брату с вопросом о том, где она, вероятно, заметив, что в ее исчезновении он сыграл какую-то роль; он ответил мне уклончиво, играя словами, как он это любит делать и сейчас, „ее заперли в ящик“. Ответ этот я понял по-детски, буквально… Когда немного времени спустя я хватился матери и ее не было, я заподозрил брата в том, что он сделал с ней то же самое, и заставил его открыть мне ящик. Я понимаю теперь, почему в передаче этого зрительного воспоминания детства подчеркнута худоба матери: мне должен был броситься в глаза ее вид только что выздоровевшего человека. Я на 2,5 года старше родившейся тогда сестры, а когда я достиг трехлетнего возраста, прекратилась наша совместная жизнь со сводным братом»[29].