Читать книгу "Петр Лещенко. Все, что было. Последнее танго - Вера Лещенко"
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сцену ты любил разную. Ты мог петь в театре, кинотеатре, в парке, кафе, ресторане. Ты любил танец, медленный и быстрый, любил частушки, народные песни, марши, танго и романсы. Но твоя главная мечта, то, к чему ты стремился всегда, – научиться владеть голосом. Кстати, Игорю, сыну своему, ты тоже всегда внушал, что надо идти «в серьезное служение музыке». Я не раз, когда Игорь приходил к нам, была свидетельницей таких разговоров. Сын прислушался к тебе. Он стал одним из ведущих балетмейстеров Театра оперы и балета в Бухаресте.
Когда мама с братьями после окончания войны вернулась домой из Бухареста, то обнаружила в нашей квартире чужих людей. Ни дома, ни вещей не осталось. Маму с братьями приютил Топчий. Думаю, ему было непросто это сделать. Тебе было жаль маму мою и братишек, но и о Ниле ты переживал, как бы с ним чего не приключилось.
Еще одна ниточка связывала вас с Нилом: по выходным вы ходили в церковь и пели там в хоре во время службы. Тебе это было нужно как воздух, как жизнь.
За десять лет нашей с тобой жизни, гастролируя в разных городах, я в этом убедилась. Ты всегда находил время, чтобы пойти в церковь, и не только на службу. Церковное пение оставалось для тебя высшим блаженством, оно было для тебя даже значимее сцены. Почему? Один наш разговор с тобой приоткрывает эту тайну. Однажды, когда мы вышли из церкви, я заметила:
– Красиво пели сегодня. Прихожане слушали как зачарованные.
– Родной мой ребенок, в церкви не для прихожан поют. Я не пою, я с Богом говорю.
Я не придала тогда значения сказанному, но слова запомнились. И когда уже без тебя я приходила в церковь, твои слова, даже интонации твои, такие родные, слышала. Однажды пересказала этот наш разговор своему наставнику отцу Василию, а он ответил, что так чувствовать и говорить мог только святой человек. Ты и был святым человеком.
Никакие катаклизмы в довоенное время, ни сама война не могли пригасить музыкальную жизнь Одессы. Музыка всегда помогала одесситам. Здесь не было советской и зарубежной музыки. Здесь всегда была красивая музыка. В Одессу приезжали лучшие музыканты мира. В оперном, русском и украинском музыкально-драматическом театрах, в Театре оперетты представления шли всегда с аншлагом. Особый мир музыки царил в филармонии (ее здание первоначально предназначалось для коммерческой деятельности, отсюда название «биржа»), пожалуй, лучшей концертной площадки в Одессе. Прекрасным репертуаром славились открытые площадки в Городском саду и в парке Шевченко, в Доме ученых и Доме учителя. И по улицам Одессы, как я уже вспоминала, под собственный аккомпанемент шествовали маленькие скрипачи Столярского с белыми бантами на скрипках.
Я сама была, пусть маленькой, частичкой этой музыкальной жизни. В 1939 году после окончания музыкального училища я поступила в консерваторию по классу фортепиано. Моим педагогом была профессор Надежда Чегодаева. Утром и днем самостоятельные занятия по 5–6 часов и в консерватории с преподавателями – по 4–5. По вечерам между сеансами в кинотеатре Котовского пела с джаз-оркестром Житницкого, солисткой которого я была. Мне дали репертуар, все было «по-взрослому». Тогда же я освоила аккордеон, чтобы выступать сольно, независимо от оркестра. Мои заработки для семьи были серьезной подмогой.
Вспоминаю себя, идущую по Колодезному переулку в кинотеатр на работу. Напротив здание Русского драматического театра. Перед тем как открыть дверь служебного входа и войти, я почему-то всегда, даже если очень спешила, останавливалась и смотрела на театр. Неужели предчувствовала, что очень скоро в этом театре произойдет НЕЧТО, и оно перевернет всю мою жизнь?
В музыкальную школу я смогла поступить благодаря частным урокам, которые брала у соседки со второго этажа, учительницы по классу фортепиано Евгении Николаевны Нугаевой. У нее, кроме меня, еще были ученики, она занималась домашним преподаванием. Я ее обожала и мечтала стать такой, как она. Она всегда была элегантна, с легким макияжем и красивыми, дорогими кольцами на руках. Входила я к ней, будто в другой мир попадала. В углу комнаты висела икона, Евгения Николаевна ее не прятала. Мир обедневшей аристократки – вот определение ее жизни. Встречала Евгения Николаевна словами:
– Милое создание, рада тебе. Проходи. С кого начнем сегодня?
Я называла композитора, устраивалась в ее кресле, а она для меня играла. Ах, да! Как я могла запамятовать? На красиво сервированном серебряном подносе она приносила чайный набор с двумя чашечками из тончайшего фарфора. Разливала чай и садилась за инструмент. Играла она божественно. Потом мы менялись местами. Приходил мой черед удивлять. Такого педагога огорчать было нельзя. Ритуал занятий оставался неизменным, как и мои мысли в те минуты: «Вам бы в другом, мирном веке родиться, дорогая моя Евгения Николаевна!»
Рядом с пианино на стене висели три таблички из фольги, к которым прикалывался листок с фамилиями учеников. На золотую попадали отличники, на серебряную – хорошисты, а на красную – двоечники. Вера Белоусова красовалась всегда только на золотой. Это было достойной компенсацией за мои школьные страдания и посредственные отметки.
Евгения Николаевна сама отвела меня в музыкальную школу Глазунова, волновалась, пока меня экзаменовали. А по случаю моего поступления устроила чаепитие с вкусным печеньем. Мой дорогой учитель, как часто я вспоминала вас и благодарила судьбу за подаренную встречу!
Другая соседка, тоже музыкант и добрейшей души человек, Александра Ивановна разрешала мне делать домашнее задание на ее инструменте, так как у меня своего не было. А когда мне исполнилось четырнадцать лет, я получила от Александры Ивановны ее пианино в подарок. Благодаря этим двум чудным женщинам я смогла поступить в музыкальную школу, а потом в училище и консерваторию.
Основное время, конечно, у меня уходило на занятия музыкой.
Не буду объяснять свое отношение к общеобразовательной школе. Контрольные, напряженное ожидание вызова к доске и мечта о звонке на перемену – вот все, что помню о школе. Больше всего не любила математику, но учителя Григория Павловича, необычайно терпеливого и доброго, не забыла. Как только раздавался долгожданный звонок на перемену, девчонки тянули меня к пианино, которое стояло в холле:
– Вер, пошли быстрее. Вот кино было «Цирк», там песня така-ая… Знаешь?
Я знала, папа за новинками советской эстрады следил и покупал все пластинки, которые появлялись. Так что я была в курсе всех новинок и, чтобы порадовать одноклассников, подбирала мелодию, учила слова, а на перемене устраивала концерты. Мальчишки подтягивались к нашей импровизированной сцене. И математик Григорий Павлович тоже всегда рядом был, слушал, хвалил меня. Может, и отметки по математике поэтому завышал. Как я закончила восьмилетку, сама не знаю. Одолела и была счастлива.
Нет в том вины моих учителей, они знали свой предмет, но у них были семьи и столько забот, что не могло не отразиться на их работе. Урок превращался в отбытие наказания и для них, и для нас, их подопечных. Классы были переполнены, за некоторыми партами сидели по три человека. Кроме математика, остальные учителя были для меня на одно лицо – вечно недовольные, злые, кричащие. Если бы была возможность, как и музыкой, заниматься по выбору литературой, математикой, химией и другими предметами частным образом, то я бы с радостью согласилась. Добрый домашний учитель, друг – мечта! Не думала, что такое может быть. Лишь в Румынии узнала о существовании гувернерского образования, что стало для меня одним из приятных открытий. Ребенку пять лет, а он три иностранных языка учил, читал, задачки решал. Умники и умнички при таких нагрузках не казались лишенными детства, и к поступлению в пансионат дети были прекрасно подготовлены.
Внимание!
Сайт сохраняет куки вашего браузера. Вы сможете в любой момент сделать закладку и продолжить прочтение книги «Петр Лещенко. Все, что было. Последнее танго - Вера Лещенко», после закрытия браузера.