Читать книгу "Кукареку. Мистические рассказы - Исаак Башевис Зингер"

Без еврейской буквы, безАлэфбэйса сдохнет бес…

Вавилонский еврей

Вавилонский еврей, как прозвали необычайного сего чудотворца, трясся всю ночь в повозке, направляясь из Люблина в Тарниград, захолустнейший городок. Возчик, маленький человек с широченными плечами, всю дорогу молчал, сокрушенно качал головой, одолеваемый своими мыслями, изредка щелкал кнутом, понукая лошадь, медленно переставлявшую ноги. Кляча прядала ушами, скосив большой блестящий глаз, наполненный отраженным светом луны и почти людским любопытством, с которым, казалось, она удивлялась странному седоку в меховой шапке и плюшевом чапане с пушистой по вороту оторочкой, вздергивала верхнюю черную губу, и тогда у нее получалось что-то вроде улыбки.

Чудотворец шептал какие-то заклинания, а может быть, и проклятия, отчего возчик пугался еще больше, начиная уже понимать, кого он везет.

– Пшла-пшла, скотина ленивая! – расходился в ночи его голос.

Они ехали средь полночных полей, мимо смутных огромных скирд сена, ветряных мельниц, которые то появлялись в стороне, то пропадали вдруг и вновь возникали. Их распростертые в полутьме крылья, как размашистые разлапья, вертелись и без запинки, похоже, задавали путникам направление. Ухал филин, с неба срывались падучие звезды, оставляя в воздушных высотах сверкающий след. Чудотворец глубже кутался в шаль, повязанную поверх чапана, и глухо стонал.

– Нет больше сил моих, – вздыхал он, – одолевают они меня.

Долгие годы вел он войну, да нет, битву не на жизнь, а на смерть, с потусторонним миром – чертями, бесами, демонами. И теперь, когда он состарился, они все больше брали верх над ним, мстили за прошлое, эту злобную мстительность их ощущал он и днем и ночью.

В Польше он появился лет сорок назад – рослый, сухой как щепа, в желто-белом полосатом халате, в белых чулках и сандалиях, какие носили евреи из Йемена и прочих арабских земель. Называл он себя Кодэш бэн-Мафли – такое вот странное имя – и утверждал, что искусство волшебства постигал в Вавилоне. Лечил он бессонницу и сумасшествие, помогал женщинам, страдавшим немочью, снимал чирьи и сглаз. Еще у него имелось черное зеркало, в котором можно увидеть человека, недавно умершего, или узнать, где лежит пропавшая вещь. Благочестив был он: в зимнюю ночь плескался, случалось, в нетопленой микве. Раввины, конечно, и другие чины общины обвиняли его в темных связях с Нечистым, чьим посланцем он и был якобы. Поговаривали, будто осталась жена у него где-то в Риме, дама с очень дурной репутацией…

В какой город, в какое местечко бы он ни заехал – беременные прятались от его глаз, а девочкам родители надевали два фартучка: один спереди, другой сзади – на всякий случай! Малышам запрещали даже взглянуть на него. В Люблине, где он поселился уже на старости лет, после долгих скитаний и странствий по этой стране, ему не позволили проживать в еврейских кварталах, посещать синагоги или молельни поменьше, и он снял для себя развалюху на окраине города, хибару, рассыпающуюся под ветром. Вид он имел диковатый и жалкий, многие при встрече с ним хватались за сердце: длинные рыжие патлы, лицо кирпичной расцветки, все в страшных морщинах, всклокоченная борода, топырящаяся во все стороны, точно буря ее растрепала.

Хотя раввины и приняли его здесь враждебно и оставался во все эти годы он для всех чужаком, почитай что изгоем, он не переставал исцелять и лечить местных, да и окрестных евреев, воистину чудодействуя и копя понемногу, по горошине, то жемчужинку, а то алмазик, их подвешивая в мешочке у себя на груди, под одеждой. Ибо таил он надежду, что, когда вовсе состарится, примет он наконец покаяние и направится в святоземную Эрец-Исраэль. Но и в этом ему не везло: его постоянно грабили и избивали на больших дорогах, и снова и вновь оставался он, что называется, наг и бос.

Пробовал он и жениться, и даже не раз, но жены боялись его и – кто раньше, кто позже – тащили к раввину: развод! И вот теперь, когда здоровье и силы иссякли, за дело принялись бесы, да что бесы – вся нечисть терзала его и мучила, мстя, воздавая сторицей за все, что он с ними творил, пока чудодейство его было властно над ними. Уже несколько лет, как не мог он нигде уснуть, ни в какой постели. Только задремлет – слышит женский смех, пение, музыку, визг и хохот шутовской свадьбы, сладкозвучные голоса демониц, звуки скрипки. Домовые по стеклам стучали, дергали его за бороду. Чем ни попадя колотили по оконному переплету, меблишко в доме с места сдвигали, перетаскивали, лапсердак его распускали, и талес, сматывая нити в клубок. Демоницы – босые, нагишом, с роскошными волосами по самые бедра – подсаживались, похохатывая, к нему на кровать, сверкая в ночной темноте перламутровыми зубами и воруя золотые монеты из потайного мешочка – он чувствовал, как они шарят там своими перстами. Заплетали свои длинные волосы в косу и обматывали вокруг его шеи, душили и слезно умоляли отдаться им – да так напористо, с такой тошнотворной прилипчивостью, что несколько раз он просто терял сознание.

– Благочестье и святость, – говорили они, – все равно ты утратил уже, так что лучше смирись, поспеши уподобиться нам, стань одним из наших.

Кодэш знал: орды бесов только и ждут его смерти – поскорей ухватить горемычную душу, разодрать ее в клочья! Порой обнаруживал, осматривая мезузу, что священные слова на пергаменте стерты или перевраны злонамеренно. Книги в шкафу, большей частью каббалистические, сплошь изъедены мышами и молью. В доме, хотя по зимам он его и отапливал, всегда было холодно, а воздух, как в погребе, отдавал сыростью. Свои вещи он хранил в сундуках, обитых по ребрам железом и запертых на огромный замок, продетый сквозь медные кольца. Но все это не помогало. Хозяйка, у которой снимал он жилье, конечно же еврейка, прибирать у него отказалась, а гойка, приходящая из соседней деревни, развешивала – прежде чем взять в руки метлу или щетку – по стенам крестики. И всегда с собой приводила зачем-то собаку и кошку.

Опасаясь, что ему скормят трефное, Кодэш сам готовил себе еду, но злыдни, обитавшие на чердаке, сыпали ему соль в кастрюлю полными жменями, так что есть это варево было невмоготу. Особо же доставалось ему по субботам и в праздники. Накроет скатерть на стол, а глянь – вся в непотребных каких-то там пятнах; свечи зажжет в подсвечниках – те возьмут и погаснут. Иногда он пробовал, как в годы былые, наколдовать себе вкусного голубя или нацедить стаканчик вина из стены – но чудеса удавались все реже и реже.

– Битву я проиграл, – говорил он себе, – спасу же хоть душу.

И вот ехал теперь он в град Тарниград – оказать помощь Фалику Хэйфэцу, богачу, у которого стал подгнивать новый, только-только поднятый дом. Дом покрылся мхом и дикими, по всем стенам, грибами-поганками.

Вавилонский еврей сидел в тряской повозке и тревожно подремывал. Голова от усталости свесилась, он храпел и посвистывал носом. Ближе к рассвету небо затянулось тучами, дорога едва проглядывала в плотном тумане, как если бы они приближались к открытому морю. Возница весь путь шагал рядом: уж лучше пешком, нежели с колдуном! Лошадь обеспокоенно вскидывалась, и тогда тот хлестал ее и кричал: