Читать книгу "Плешь Ильича и другие рассказы адвоката - Аркадий Ваксберг"

Не следует? Как кому: для крепости узла при разгрузке пароходного трюма это, может быть, все равно. Но следствию «небольшие» и «пустяшные» искажения далеко не безразличны: каждая деталь полна значения, каждая мелочь говорит о многом. Уличает. Или, напротив, спасает.

Неугомонный Маевский идет к Стулову в тюрьму. Он понимает, что перед ним не дурак! Что тот яростно сражается за свою жизнь. Скрывать от него свой замысел совершенно бессмысленно. Он и не скрывает: или — или.

Или Стулов действительно убийца, и тогда годами укоренившаяся привычка выдаст его.

Или все улики — не больше, чем нагромождение случайностей, трагическая цепь следственных ошибок, чрезмерного увлечения одной-единственной версией, и тогда Стулов поможет эту цепь разорвать. Теперь его судьба в его же руках. Не метафорически, а буквально.

— Свяжите-ка, Стулов, несколько узлов, — говорит ему Маевский, протягивая захваченную с собой прочную капроновую тесьму.

— Ловите? — деловито осведомляется Стулов.

— Ловлю, — честно признается Маевский. — Постарайтесь связать как-нибудь по-другому, ведь вам ничего не стоит?

И отходит к окну.

За его спиной молча трудится Стулов. Он старается. Очень старается. Обострившийся слух следователя улавливает позади тяжелое прерывистое дыхание, угадывает паузы для размышлений, чувствует, как дрожат и покрываются потом его большие огрубелые руки. По тому, как долго работает над тесьмой бывший моряк, можно понять, каких усилий стоит ему побороть самого себя. Маевский никуда не торопится. Не подгоняет. Терпеливо ждет, уже понимая, что развязка близка.

— Готово! — говорит наконец Стулов. — Целых три узла. Сличайте, пожалуйста.

Сличают.

Придирчиво и внимательно сличают три экспериментальных узла с узлом на петле из электрического шнура. Абсолютное тождество! Тот же «простой штык»! И всюду — с одним и тем же искажением!

От себя самого никуда не спрячешься, даже если очень стараться.

Сомнений и вопросов у следствия больше нет. Свое слово оно сказало и дополнить его ничем не могло.

Теперь очередь — за судом.

Все, о чем написано выше, я прочитал в материлах дела. Мне осталось лишь выстроить хронологический ряд, реконструировать ход мыслей Маевского и перевести казенную протокольную запись в живую речь. Додумывать ничего не пришлось.

По совести говоря, оспорить то, что Маевский собрал, было вряд ли возможно. Даже такому магу, как Брауде. Он не скрывал своего восхищения работой следователя, забыв (истинный профессионал!), что тот победил адвоката еще до того, как ему придется вступить в поединок.

«Только слепец не замечает искусство противника», — оборвал он меня, когда я хотел слегка остудить его непомерный восторг. Впрочем, я и сам был увлечен нисколько не меньше. Но эта увлеченность, притом справедливая, не оставляла нам возможности рассчитывать на успех: по большему счету, адвокату в предстоящем процессе было попросту нечего делать.

Мы явились к Стулову рано утром. В тюрьму, где он провел уже месяца три, вряд ли всерьез предаваясь иллюзиям: ведь со всем следственным производством его уже ознакомили, и он лично мог убедиться, сколь солидно оснащена позиция обвинения.

Он вошел в комнату, где мы его ждали, заспанный и сердитый.

— Я не виновен, — сказал он еще с порога. — Не виновен, так и знайте.

Потом мы сели за стол, разложили все наши выписки из дела и снова прошлись по уликам — большим и малым, серьезным и не совсем.

И когда Брауде, изрядно устав от этой мучительной читки, тоскливо выдохнул: «Безнадега», — Стулов спросил:

— А зачем мне было ее убивать?

Он задал вопрос, который и у нас вертелся на языке. Точный ответ на него — сам по себе доказательство. Просто так никто не убивает. Во всяком случае тот, кто в здравом уме и твердой памяти. «Cui prodest?» (Кому выгодно?) — первое, чем озадачивали себя древнеримские юристы, приступая к раскрытию преступления. Кому это выгодно, тот, наверное, и преступник. Кто достиг или хотел таким путем чего-то достичь, тот, скорее всего, и виновен.

Правило старое, но не устаревшее. Даже советский закон — он тоже! — требовал уяснить мотив преступления: нет мотива — нет и важного звена в цепи улик. Строго говоря, нет и самого преступления: юридическая квалификация убийства зависит от его мотива. Из корысти — одно. Из мести — другое. Из ревности — третье. В драке, в обороне от напавших преступников — и далее, как говорится, везде… С непременным уточнением: убил — ПОЧЕМУ? Никакого убийства «вообще», «просто так», «невесть зачем и ради чего» законом не было предусмотрено. Не предусмотрено и сейчас. Потому, вероятно, что такового попросту не бывает.

Итак, cui prodest? Кому же было выгодно — желательно? необходимо? — убить Лазареву?

Ответ неясен. Зато совершенно ясно, что если уж кому было невыгодно ее убивать, так это Стулову. Ему — прежде всего.

Он тотчас лишался жилья, притом дармового. Как временного жильца, не имевшего никакого права на площадь, его немедленно из квартиры изгнали и комнату Лазаревой опечатали.

Он тотчас лишался средств к существованию: лентяй, которого Лазарева полностью содержала, он вынужден был поступить на весьма скромно оплачиваемую работу, да притом еще далеко от Москвы.

Не существовало никакой другой женщины, ради которой он мог бы пойти на убийство. Впрочем, если бы и была, убийство не имело ни малейшего смысла: Лазареву и Стулова формально не связывало ничто.

Не было и корысти. Все вещи, кроме ковровой дорожки, оказались на месте. Все деньги Лазарева хранила в сберкассе, завещав к тому же свой вклад киевской племяннице. Да и отношения с Лазаревой сложились так, что получить деньги у живой ему было гораздо легче, чем у мертвой. И не надо было бы за это платить столь дорогую цену.

Зачем же Стулов убил Лазареву? Зачем он оглушил ее, закинул на шею петлю и подтянул к потолку ее безжизненное тело? Зачем была ему нужна эта заранее обреченная на провал затея, эта дьявольская игра, в которой проигрыш обеспечен, а выигрыш невозможен? Чего он достиг, этот хитрый, жестокий человек, подрубивший сук, на котором сидел? Погубивший не только Лазареву, но и себя самого?

Всю ночь мы сидим с Брауде в его заваленной книгами и папками квартире и спорим, спорим, спорим… Он вышагивает по комнате из угла в угол, размахивая левой рукой, и одну за другой выдвигает разные версии, а я их опровергаю. Не забрался ли убийца через окно — ведь квартира на цокольном этаже? Не замешаны ли соседи? Не напутал ли Маевский в своих расчетах? Потом мы меняемся местами, и все мои доводы он разбивает коротким и энергичным словом «чепуха». Иногда добавляя: «на постном масле».

Вдруг его прорывает:

— Надо же так проколоться! Сделать столько бездарных накладок!.. Про кино — не проверил. Скатерть с места не сдвинул. Стулья не опрокинул. Лампу зажег не ту. Оглушил, не дав сбросить пальто: разве тучная самоубийца полезет при полном параде на стол? Ей и без пальто туда не забраться… Приняв ванну, в комнату не вернулся — струсил, наверно. Видно, очень уж ему не терпелось. Просчитать все в деталях времени не было — иначе обдумал бы лучше и не оставил бы столько следов. Но — почему, почему?!. Давай пройдемся еще раз.