Читать книгу "Дороже жизни - Наталия Вронская"

Я сказала об этом мужу, но радости в нем не увидела. Напротив, стал он будто дальше от меня. Но только приведется мне пожаловаться на холодность, как он тут как тут, уверяет в своей любви. Говорит, а сам мимо смотрит, будто обязанность исполняет.

Не обсказать словами, как больно мне было! Муж мой был теперь как чужой человек. Ездил то в столицу, ко двору, то домой, будто боясь, что за время его отлучки я что-нибудь сделаю.

А раз услышала я разговор, от которого все внутри у меня заледенело. Ванечка с братом своим, который приехал от двора к нам в Москву, запершись от меня, говорили, что напрасно связались со мной и не чаяли теперь, как от меня избавиться. Ванечка мой плакал, говорил, что не может со мной ничего сделать, ведь я брюхата, а брат его стыдил, упрекал в слабости и говорил, что от меня надо избавиться, ибо от моего существования их жизнь подвергается опасности.

— Интрига наша не удалась, — говорил Артемий Петрович. — Что с того, что она дочь царевны? Это к трону нас приблизить не может. Теперь наша жизнь в опасности, а наши бывшие сотоварищи могут нас выдать и тогда…

— Что же делать? — трясся Иван.

— Ее смерть — залог нашей жизни. Уничтожить и ее, и доказательства ее рода, а про остальных наплести» что оговорить нас хотят, и только. Я с Бироном на дружеской ноге, ты знаешь, я могу перед ним оправдаться.

— Ты что говоришь?.. Уж не о… — Тут Иван осекся.

— Да! Нет царевны — нет опасности. — Тут Артемий помолчал. — Да, она любит тебя. Я видел, она искренна. Но любовь — глупость, и если она глупа так, что любит и ничего не опасается, то не наша это печаль. Жаль, конечно, Наталью Сергеевну, но ведь и у нее был выбор, и сейчас есть…

— Какой?

— Монастырь… Ну брат, ну… Успокойся… Кто ж виноват, что должны мы идти по жизни, угрызая собратьев своих, как волки, дабы не быть угрызенным самим чужими псами. Не от нас это повелось — не нам это порушить придется.

— Как же мне быть теперь? Что делать?

— Ничего, я все сделаю сам. А ты собирайся, скоро тебе в столицу ехать.

— А ребенок?

— Да что тебе ребенок! — раздраженно воскликнул Артемий. — Забудь!

В груди у меня от этих слов захолонуло. Ничего не соображая, кинулась я к себе в комнату на второй этаж и заперлась. Слезы душили меня, но воли я им не давала, ведь Артемий мог сюда прийти для разговора. Я чувствовала, что задыхаюсь, упала ничком на кровать…

Теперь, когда я все это пишу, я знаю, что умерла в тот день. Ничто больше не воскресило меня, ибо умер свет, вера умерла и любовь. Я знала отныне, что нету ничего этого на земле, а если все-таки и есть что такое, то не для меня.

В комнату постучали, я отворила. За дверью стоял Артемий Петрович.

— Позволишь, невестка? — улыбнулся он.

Я отступила, и он вошел.

— А что не весела? Случилось чего?

— Плохо чувствую себя, братец, — сказала я.

— Ну ничего. Это и понятно.

Он оглядел меня с неловкостью, мы постояли некоторое время, а затем я пригласила его садиться.

— Я говорить с тобой пришел, — начал Артемии Петрович.

— Я слушаю.

Он помолчал:

— Эх, не знаю, с чего и начать…

Я посмотрела на него и… Ох! Если б я не слышала того разговора, то всему бы поверила, что бы он мне тут ни наплел!

— Надобно тебе уехать из Москвы. Да одной. Ты знаешь, что жизнь Ивана в опасности, и я знаю, что ты любишь его и сделаешь все так, как ему надо.

— Но зачем мне уезжать? Разве опасность эта от меня исходит?

Артемий вздохнул, удивляясь моей непонятливости.

— Не от тебя, но ты можешь сильно осложнить его жизнь. Поезжай в Кострому. Там есть у нас дом при монастыре. Там ты сможешь спокойно жить, не опасаясь ничего для себя и для моего племянника. — Он улыбнулся. — О тебе позаботятся наши верные слуги. Здесь ты только стесняешь мужа своего, держишь его. Вдруг придется делать решительные шаги, а тут ты… Тебя же, Наталья Сергеевна, не повлечешь за собой неведомо куда с брюхом-то? А там — монастырь в Костроме, надежное укрытие… Глядишь, и сама оттуда уезжать не захочешь…

— Хорошо, — согласилась я, — ежели так лучше, то так тому и быть.

Артемий вздохнул глубоко, откинулся на спинку стула и с облегчением сказал:

— Ну и умница. Я всегда радовался тому, что не только любящая, но и умная жена моему брату досталась. Завидовал ему… — голос его забархател, помягчел.

— Но у меня просьба есть одна, — продолжила я.

— Какая? — сразу насторожился он.

— Перед отъездом хочу я видеть Семена Петровича Нарышкина, сына благодетеля моего. Знаю, он в Москве. Хочу попрощаться с ним и отписать Петру Федоровичу о том, что у меня все хорошо и что я уезжаю, чтобы не волновался он.

Артемий помолчал. Я взглянула на него. Лицо его разгладилось, он улыбнулся, и я поняла, что он согласен, что ему это даже понравилось.

— А что! Неплохая это мысль, Наталья Сергеевна. Так ты родных своих успокоишь, а то, признаться, Семен Петрович меня неоднократно о тебе спрашивал… Так тому и быть.

Я поняла, что Семен, должно быть, волновался за меня и что-то подозревал о планах брата моего мужа.

— Ну прощай, невестка. Да готовься к отъезду.

Артемий вышел.

Я не выдала себя ни единым словом, ни единым жестом за все время разговора. Он ушел, а я все думала и думала. Думала, что любила и как любила. Что на все была готова. То порывалась броситься к Ванечке моему и молить его о спасении. Клясться, что на все пойду для него. И называла его про себя только Ванечкой, a злых слов у меня для него не было. То упрекала себя за глупость, за то, что люблю все еще человека, обрекшего меня на смерть и ничуть обо мне не пожалевшего, но ничего дурного про него вспомнить не могла, как ни старалась. Все вспоминались мне светлые наши дни, радостные. И больно мне было, что все это ушло и более никогда не вернется. Не было в моем сердце к нему ни зла, ни обиды, и по-прежнему мне казалось, что лучше его нет и не может быть мужчины и другой такой же не встретится мне никогда и только то плохо, что не любил он меня. И был это единственный его недостаток в моих глазах.

А потом наступила пустота, оттого что обманул он меня и что я сама с готовностью им обманулась. Я вспоминала, что была в нем эта холодность ко мне всегда, но я думала… Ах, думала я, что будучи с ним, растоплю его холод и будет он моим, и будет любить меня так же, как я люблю его. Как же горько я ошиблась!

И тут я заплакала. Громко рыдать я не могла, но и сдержаться не могла тоже. Как хотелось мне завыть в голос, запричитать, но и этого я не могла. Я ничего не могла. Умереть бы! Да дитя мое меня держало и страх Божий.