Читать книгу "Выбираю любовь - Полина Федорова"

— Она не просто дворовая девка, она актриса! — произнес Плавильщиков хорошо поставленным голосом, будто не сидел в креслах в гостиной предводителя, а будучи Ермаком из собственной пьесы, призывал к подвигу покорения Сибири свою немногочисленную дружину. — Не получив вольную, она не сможет играть на императорской сцене! — веско добавил он и оглядел присутствующих пылающим взором Росслава. — А она должна играть в императорских театрах!

— Отчего же должна? — язвительно спросил Есипов. — Я должен ее отпустить, она должна играть в императорских театрах… Не много ли у вас должников?

— Но талант, — вступил в разговор предводитель, — мне кажется, такой дар, что не может принадлежать одному человеку. Он должен приносить пользу всему обществу и существовать во благо общества…

— Я бы даже сказал, во благо всего государства, — веско заметил его превосходительство и строго посмотрел на Есипова. — Талант есть достояние всего государства, в коем сей талант родился и произрос. И негоже, — губернатор со значением посмотрел на Павла Петровича и поднял вверх скрюченный подагрой указующий перст, я бы даже сказал, противузаконно удерживать подле себя то, что принадлежит всем.

— Но…

— Посему считаю, было бы совершенно справедливым и достойным поступком российского дворянина и гражданина своей державы, — перебил Есипова Мансуров, — совершить акт дарования свободы Анастасии Аникеевой, не как девице в крепостном состоянии находящейся, но как обладательнице редкостного артистического таланта, должного послужить на пользу и во благо всей Российской империи.

Он опустил палец и оглядел присутствующих, ожидая согласия с ним. Все, конечно, безоговорочно поддержали губернатора. Кроме Павла Петровича. Правда, после долгого молчания, в течение коего Мансуров и весь остальной комплот не сводили с него глаз, мнение Есипова изменилось. Вначале он нерешительно мотнул головой, еще через минуту неопределенно хмыкнул и дернул плечом, а затем уже произнес:

— Хорошо, господа, вы меня убедили.

Он поочередно оглядел всех заговорщиков и остановил взор на Александре Федоровне:

— Поздравляю, сударыня, — усмехнувшись, сказал он. — Вы победили.

— Ну а когда было иначе? — улыбнулась ему в ответ Каховская и примирительно добавила: — А я поздравляю вас с принятием благородного решения. Впрочем, я в этом и не сомневалась. Вы ведь и сами прекрасно понимаете, что истинный талант должен блистать для всех.

— Спасибо, друг, — произнес Плавильщиков, кажется, с искренней слезой в голосе. Впрочем, это вполне могло быть актерской уловкой. Но то, что мэтр сцены был растроган, не вызывало никакого сомнения.

— Это весьма, весьма благородно, — сказал предводитель. — Талант действительно должен светить всем.

— Патриот, — твердо заявил Мансуров и расправил брови. — Вы настоящий патриот. К несчастью, таковых в нашей державе становится все меньше. И я очень рад, что в вашем лице имею честь видеть настоящего гражданина своей страны. Весьма, весьма рад, — добавил губернатор и крепко пожал руку Есипову.

Помещик-патриот выправил через Гражданскую палату отпускную Насте, и та стала человеком вольным, имеющим право распоряжаться собственной судьбой. Деньжата у Насти водились, и, приехав вместе с Плавильщиковым в Москву, она сняла небольшой домик недалеко от Иоанно-Предтеченской церкви в Староконюшенном переулке, небольшой, но опрятный и чистенький, как и положено домам дворянского предместья Москвы. Петр Алексеевич начал хлопотать о дебюте Насти, что, впрочем, не понравилось ни московским артистам, ни директорам казенных театров. Кроме того, любимица московской публики Матрена Воробьева, опасаясь конкуренции со стороны Насти, распространила слух, что Плавильщиков хочет ее скабалировать и что Аникеева — весьма посредственная актриса, что, конечно, отразилось на мнении о ней московской публики.

Комедийный дебют прошел неудачно. В пьесе «Ошибки, или Утро вечера мудренее» Настя не лучшим образом сыграла петербургскую светскую львицу, не добившись убедительности в этом образе и не растопив льда холодно настроенной к ней публики. Среди актеров прошел слух, что театральная контора готова отказать Аникеевой в московской сцене. Все должен был решить ее трагедийный дебют, для которого, не без злого умысла, была предложена уже поднадоевшая москвичам трагедия Княжнина «Софонисба».

6

— Пойми, — горячился Плавильщиков, в душе, видно, уже сожалея, что увез Настю в Москву, слишком опрометчиво и самонадеянно решив, что она будет блистать на сцене Первопрестольной, — они выбрали для тебя «Софонисбу» явно ожидая провала пьесы, твоего неуспеха, как актрисы. Потребуй для себя другую роль, пока не поздно. Если хочешь, я могу настоять на перемене.

— Благодарю вас, Петр Алексеевич, не стоит, — невесело усмехнулась Настя. — Они все равно подберут для меня что-либо похожее и такое же древнее, как они сами. Не хотят меня видеть в Москве.

— Ну, это мы еще посмотрим, — не очень уверенно заявил Плавильщиков, стараясь не встречаться с Настей взглядом. — Давай лучше еще раз пройдем твою роль.

Она все схватывала на лету! Петр Алексеевич остался совершенно очарованным артистическим обаянием Насти, а после ее заключительного монолога даже захлопал в ладоши и воскликнул:

— Славно, Mon petit demon[5], ах, как славно!

Может, все еще обойдется?

Первый удар был нанесен Насте в театральной костюмерной. Платье Софонисбы, супруги царя Нумидского, как гласили авертиссементы и афишки в руках публики из кресел и партера, оказалось неудачным и болталось на ней, как на вешалке, как это было и в ее дебюте у Есипова. И когда она вышла на сцену, то была похожа на Пьеро, марионетту из балаганного театрика, коей не хватало только веревочек, за которые бы ее дергал хозяин.

Зал встретил актрису смешком, что совершенно выбило ее из колеи. Голос, и без того негромкий, был едва слышим и часто срывался. Плавильщиков — ее возлюбленный Массинисса, желая «усилить» игру, стал почти выкрикивать свой текст и отчаянно жестикулировать. В порыве усердия он задел пальцами свой парик, и тот взвился высоко вверх. Петр Алексеевич подхватил его на лету и так ловко вернул на прежнее место, что публика начала хохотать, но уже беззлобно. И тут Настя услышала свое имя. Она бросила взгляд в зал и увидела в первом ряду кресел… князя Гундорова. Вытянув свои свекольные губы, он посылал ей воздушный поцелуй и участливо качал головой. Рядом с ним сидел юноша, чем-то похожий на старика, и тоже участливо, даже с какой-то жалостью смотрел на нее.

На мгновение она замерла.

Ее жалеют?

И кто?!

Этот противный старикашка, этот мышиный жеребчик? И его юный родственник, сын или внук, верно, такой же сластолюбец, как и его пращур?

Жалеют ее?

Они?! Нет, она не доставит им такого удовольствия.