Читать книгу "Голоса на ветру - Гроздана Олуич"

Данило этого не знал, так же как он никогда не узнал, встретился ли Петр там, куда его отправили, с соседом, просьба которого позаботиться несколько дней о собаке, определила его судьбу. Марта ему об этом никогда ничего не говорила. Для нее самой, для ее отца Петр был чем-то, о чем молчат как о постыдной болезни, которая угрожает и их собственным жизням.

– Пора тебе уже перестать задавать вопросы! Петр давно лежит в земле, он и сам превратился в землю или в несколько косточек, обглоданных рыбами… – прошипела Марта после того, как Данило случайно упомянул о том, как одна мать тридцать лет держала в окне горящую свечу, чтобы ее пропавший сын, возвращаясь домой, если он когда-то вернется, видел и знал, что его ждут, что он не забыт. – Петр забыт. Все, кто лежит под камнями Голого острова, забыты. Никто их больше не ждет. Никто не держит в окне горящую свечу… – в голосе Марты прозвучала какая-то угроза, что-то мстительное, нехорошее…

Данило опустил голову.

Он смертельно устал от ожидания, от упреков Марты, от подозрения и ненависти своего начальника Рашеты, от самого себя, от больных, помочь которым он чаще всего не мог…

«А годы шли…»

Ни в архивах, ни в списках Красного креста имени Петра не было ни среди живых, ни среди мертвых. Вернувшиеся с Голого острова, немногочисленные и полумертвые от страха, молчали.

Возможно, именно так, молча, исчез с этого света и Петр. Тихий, неслышный, каким всегда его знали, он никогда больше не дал о себе знать, но никогда и не возник среди теней Арацких, которые начали преследовать Данилу уже с первого его побега, из детского дома в Ясенаке, а затем из Белграда, Гамбурга, Нью-Йорка в пыльные городишки американского Среднего запада и обратно. Петра нигде не было. Данило перестал, было, его искать, но однажды, случайно, Милутин, болтливый тип из Караново, обронил, что как-то раз в одной немецкой пивной, смертельно пьяным, он встретил какого-то Арацкого, но не запомнил ни его лица, ни имени. Арацки фамилия редкая. Тот человек был высоким, светловолосым и тоже пьяным.

Петр был высоким и светловолосым.

– У него были обе ноги? – Данило чувствовал, что каждая мышца его тела подрагивает. – Говори!

Милутин повторил, что не помнит. Он был пьян, а тот, другой, тоже был пьян и сидел на месте как приклеенный. Если бы он встал, то было бы видно, две у него ноги или двадцать две. Почему Данило задает этот вопрос?

– Нипочему! Если бы у него была одна нога, я знал бы, что это Петр. А так просто еще один ложный след. А вдруг нет?

Из сумки, которая всегда была при нем, Данило Арацки достал альбом семейных фотографий, с которым он никогда не расставался, так же как и с коллекцией редких почтовых марок. Эти марки десятилетиями собирал Лука Арацки, даже не зная, что некоторые из них стали редчайшими в мире и невероятно дорогими.

– Кого-нибудь узнаешь? – он сунул под нос Милутину несколько последних групповых семейных снимков, но тот только покачал головой. Нет, среди них нет того, кого он встретил в Германии…

Следя за взглядом Милутина, Данило Арацки внимательно рассматривал лица с семейного портрета в тайной надежде хоть кого-нибудь узнать и присоединить к своему родословному древу, ветви и веточки которого он в муках пытался оживить в себе.

Вот, ты даже не помнишь больше их лиц, укорил он самого себя, стараясь вызвать в памяти лица предков, которые он или забыл или никогда не знал. Может быть, он был слишком маленьким в те времена, когда делались эти снимки? А, может быть, даже еще не родился, может, имена предков и других родственников знакомы ему только по «Карановской летописи» и чужим воспоминаниям. Все-таки еще не пришло время забвения. Он же не Ружа Рашула, с ужасом вспомнил он девушку, которая в стволах деревьев искала свою душу и забывала названия самых обычных предметов.

Нет, он не может позволить себе стать таким, как Ружа Рашула! Он напрягался из последних сил, чтобы вспомнить лица с семейного портрета, который после распада своего брака и отъезда из Белграда рассматривал чаще всего, отдавая себе отчет в том, что у того, кто забыл свое прошлое, нет будущего.

Фотография была сделана, скорее всего, перед войной. В теплом воздухе ранней осени или весны, в саду, наполненном мелкими синими цветами, которые Лука Арацки сажал повсюду, где удавалось, серьезные, одетые в легкую летнюю одежду, обратив лица к вечности, стоят Арацкие.

Глава семьи, доктор Лука Арацки, воин, который ненавидел войны больше, чем чуму, в центре, за чьим-то пустым садовым креслом, вероятно, Петраны. Справа от него Стеван в полном расцвете мужской красоты, и Наталия, чуть-чуть крупнее ребенка, которого она держит на руках. С испугом и любопытством из-за ее спины выглядывают Петр и Вета, а вокруг них толпа мужчин и женщин, у ног которых сидят на корточках три девочки и один мальчик в матроске. Петраны на снимке нет, она и в Караново бывала нечасто. Ее Рыжик помнил только благодаря портрету венского живописца, с которого укоризненно смотрели глаза, от блеска которых перехватывало дыхание. Как ни старался Данило, он не мог вспомнить, называл ли он ее когда-нибудь бабушкой. Может быть, потому, что даже в самой глубокой старости она выглядела моложе и красивее, чем любая женщина в Караново.

Никто не знал намерений этой женщины, как вуалью окутанной тайной. Еще труднее было предугадать, куда унесет ее случайный порыв ветра, чтобы она встретилась с любовью, с которой еще никогда не встречалась, увидела города, в которых не бывала, узнала людей и края, которые позже возненавидит и постарается забыть. И забудет!

Что за дети сидят на корточках у юбок своих матерей, Данило не знал, так же как не знал он, сколько лет ему было, когда Наталия держала его на руках, крепко прижимая к себе, и уж тем более ничего не мог сказать насчет того, сколько Арацких стояло перед фотокамерой на фоне их огромного дома. А, может, огромным он казался только ему, совсем маленькому. Этого дома больше нет, нет и толпы родственников с семейного портрета. Изящный, высокий дом Арацких существует только на этой фотографии и в воспоминаниях Данилы. Потому что дома, так же как и люди, продолжают жить в памяти тех, кто когда-то их знал.

А что если эта память угасает, и тот, кто их знал, становится чем-то не помнящим самого себя, постепенно исчезает, превращается в Ружу Рашулу. Рассыпавшуюся. Потерянную Ружу Рашулу?

* * *

По его позвоночнику потек пот. Он знал, что когда встанет, после него останется лужица пота, а фрагменты его жизни будут и дальше сменять друг друга под чехарду цветных вспышек рекламы на небе без звезд и луны.

Всегда есть какой-нибудь выход, начал он утешать самого себя. В рай ли, в ад ли, безразлично. Рай обещает память, ад – тонкую пелену забвения. В полумраке нью-йоркской ночи он подумал, что бывают моменты, когда он, пожалуй, выбрал бы второе.

Прибывшие прямо из ада и разбросанные по миру от Амстердама до Аляски и Австралии, его соотечественники склоняются к забвению. И забывают, с печалью и стыдом соглашаясь превратиться в цифры, быть вырванными с корнем, отброшенными, не осознавая, что тем самым они открывают новый этап исчезновений, лжи, фальсификаций в самой страшной из всех войн, потому что она, эта война, вспыхнула из-за неразрешенных споров, из-за покойников, почти полвека не похороненных, из-за человеческой глупости и ненависти.