Читать книгу "Вы способны улыбнуться незнакомой собаке? - Людмила Анисарова"

Сам же Юра, хотя это и предполагалось, новой семьи не создал. О причинах этого я расскажу несколько позже. А сейчас только подчеркну, что к моменту знакомства с Леной Турбиной капитан-лейтенант Буланкин был абсолютно свободен.

К своим обязанностям в новой должности Юрий Петрович приступил, как водится, с огромным энтузиазмом, лелея мечту укрепить на заводе дисциплину и установить настоящий порядок: дела, по его мнению, были здорово запущены.

Оказалось, что в его функции, помимо всего прочего, входит и цензура каждого номера заводской газеты.

Секретарша начальника завода Тамара, яркая, холеная женщина лет сорока — сорока пяти, требовавшая обращаться к ней без отчества, сразу по-дружески предупредила Буланкина, что у редактора газеты Званцевой характер склочный и скверный, так что пусть будет готов ко всему.

Но Юрий Петрович умел ладить с женщинами. Даже с такими, как Галина Артуровна. И она, встретившись с ним и обсудив стоящие перед ними задачи, вдруг увидела такое понимание и такую доброжелательную улыбку, что неожиданно для себя решила, что наконец-то на заводе появился хоть один порядочный человек.

Но делиться своим открытием она, разумеется, ни с кем не стала. С кем делиться? С этой прима-балериной Турбиной, которая везде пролезает со своими глазками-губками и всем прочим? Которая не знает ни в чем отказа? И ведь считает себя настоящей журналисткой, все про профессионализм толкует! Может, и профессионализм, только в чем-нибудь другом.

Другую свою подчиненную, девятнадцатилетнюю Оксану, которая занималась версткой, Галина Артуровна вообще в расчет не брала. Слишком молода и слишком глупа. Авторитет для нее — эта Турбина, щеголяющая в коротких юбках. И ведь не девочка Турбина-то, тридцать уже. А думает, что ей все восемнадцать. Нет, дорогая моя, время бежит. Никуда от него не денешься, хоть какую короткую юбку надень! С какой стати, спрашивается, все считают ее невозможной красавицей? Ничего особенного в ней нет, если разобраться. Просто поставила себя так: я не я! И красавица она, и журналистка, каких свет не видывал! Куда уж нам до нее, мы университетов не кончали. Только двадцать восемь лет журналистского стажа тоже кое-что значат!

Так рассуждала сама с собой Галина Артуровна Званцева, целеустремленно (по-другому она не умела) шагая домой после очередного рабочего дня, главным событием которого она, безусловно, считала встречу с Буланкиным. Правда, не совсем понятно, почему мысли ее при этом были заняты больше Леной Турбиной, а не Юрием Петровичем.

Общаться с периодически меняющимися «режимниками» Лене Турбиной приходилось редко: только тогда, когда Званцева уходила в отпуск. Кстати, делала это Галина Артуровна ужасно неохотно, а иногда норовила и вообще остаться без положенного отдыха. Ведь в ее отсутствие газета полностью переходила в руки Турбиной. А это было чревато…

И болеть Званцева не умела. Точнее, никогда не уходила на больничный — в отличие от Лены, которая, по мнению главного редактора, была ужасной симулянткой, потому что раза два в год отсиживалась по неделе, а то и по две дома.

«Знаем мы эту ангину», — обычно мрачно и совершенно серьезно усмехалась Званцева в трубку, когда Лена звонила, чтобы сообщить, что заболела.

Лена терпела этот сарказм, это фактическое обвинение во лжи. А что сделаешь? Доказывать что-либо было совершенно бесполезно: Званцева никогда и никому не верила. Никому не верила. Никогда не болела. И всегда была на своем боевом посту.

А тут вызвали Галину Артуровну в Североморск на какой-то семинар. На целых три дня. Очень вовремя вызвали, надо сказать.

Лене совершенно необходимо было дать в номер небольшую статью начальника второго цеха Рубцова статью, которую Галина (так безобидно звали за глаза свою начальницу Лена с Оксаной) ни за что бы не пропустила.

Выпуск совпал с отсутствием Званцевой — и статья Рубцова красовалась на первой полосе. Лена была удовлетворена. Закончив верстку номера, они с Оксаной досиживали в редакции остаток рабочего дня, довольные друг другом и состоянием покоя и мира, которое успевало их охватить, как только Званцева куда-нибудь отлучалась, даже ненадолго.

К ним все заглядывали. И все улыбались. Забрели в кабинет и два заводских кота (не в переносном, а в буквальном смысле) — два симпатичных кота: рыжий и черный. Рыжего звали, как всех рыжих котов времен перестройки, Чубайсом, а черного — почему-то Гитлером. Давшие клички были, видимо, большими пессимистами и ничего хорошего от этой жизни не ждали.

А вот Лена с Оксаной — ждали. И правильно делали. Пессимизм вещь опасная. И очень вредная. От него, от пессимизма, все хвори и болезни. Так любила повторять воронежская бабушка Лены, которая до самых последних дней своей восьмидесятидвухлетней жизни оставалась отчаянной озорной кокеткой, обожающей новые шляпки, умопомрачительные наряды с непременными пелеринами и малюсенькие, вышитые бисером ридикюльчики, как она их называла и которых у нее было штук пятнадцать, не меньше. Но про воронежскую бабушку не сейчас, это так, к слову.

— Елена Станиславовна, а вы знаете, что у нас теперь новый начальник по режиму? — спросила Оксана, не поворачивая головы от окна, к которому она, облокотившись на подоконник, в данный момент буквально прилипла, хотя (Лена это знала точно) ничего сверхъестественного там, за стеклом, не происходило.

Когда не было ни срочной работы, ни Званцевой, делом жизни Оксаны становилось безотрывное наблюдение за жизнью, творящейся на улице, — наблюдение пристальное и молчаливое, лишь изредка прерывающееся каким-нибудь неожиданным возгласом. Неожиданным, но периодически повторяющимся. Например, таким: «Представляете, Елена Станиславовна, в Древней Греции не было окон! Как же они, бедные, жили?»

«Действительно, как?» — думала Лена, хотя ее всегда больше интересовало не то, что происходит снаружи, а то, что таится внутри, за стеклами сотен разноцветно горящих прямоугольников города.

Летом, когда день длился круглые сутки, все окна глазели одинаково пусто и бессердечно. И поэтому смотреть на них было совсем неинтересно. Но когда Полярный почти на полгода погружался в глубокую, неподвижную задумчивость темно-синей ночи, его окна оживали, становясь загадочными и не похожими друг на друга. Они манили уютным покоем зеленого, притягивали добротой и великодушием желтого, бередили душу тайной страстью красного — и только голубой люминесцент отпугивал своей холодной, космической отрешенностью.

За каждым светящимся окном текла своя жизнь. И чаще — совсем не такая, какой она представлялась из-за цвета абажуров и занавесок. Лена часто с грустью думала об этом, но все равно посматривала на задернутые шторы. Посматривала не с любопытством, а с надеждой, пытаясь угадать-разглядеть за ними — счастье.

Оксана была уверена, что ни в каком помещении ничего интересного быть не может, А вот на улице… Даже когда там было совсем темно, она все равно умудрялась что-нибудь высмотреть.

Оксану одинаково интересовали и солнце, и луна, и тучи, и звезды, и лужи, и снег, и воробьи на ветках, и бакланы на помойках. Она (кстати, так же, как и Лена) умела одинаково радоваться любой погоде. Только Лена предпочитала об этом не распространяться. А Оксана, сдерживаясь только при Званцевой (которую неизменно раздражали восторги и восклицания любого рода), обычно не уставала говорить о том, как все вокруг замечательно и здорово. И в стремлении всегда всему найти причину утверждала, что жизнь постоянно дарит ей большие и маленькие подарки не просто так, а за то, что она с благодарностью принимает каждый глоток воздуха. Да, именно так, по-книжному высоко, она и говорила про глоток воздуха. Но не понравиться это могло только Званцевой. Все остальные любили милую, добрую, непосредственную и немножко экзальтированную Оксану. А Лена иногда думала, что у нее, этой девятнадцатилетней девочки, пожалуй, многим стоит поучиться яркому и радостному восприятию жизни. Правда, думая так, она сама же и сомневалась: а можно ли этому научиться?