Читать книгу ""Анатомия" любви, или Женщины глазами человека - Валерий Зеленогорский"

Шемаханская царевна, или Много ли человеку надо

Слышишь голос человека несколько лет и не представляешь, как он выглядит. Из информации извне есть только голос, имя Глория и смутные ощущения, что ты где-то видел ее в суете мельком, образ черноволосой восточной женщины с усиками и пышной грудью, возраст и социальное положение неизвестны. Приходит день – и о! Ахнуть, умереть, не встать! Софи Лорен! Первый этаж лучше Софи Лорен. Роскошные черные волосы, крупные волны черных как смоль волос, копна антрацитового цвета, грудь волнуется и бурлит, как Каспийское море во время нереста осетров. Белые живые зубы, крупные, ровные от природы, не знавшие брекетов и отбеливания, точеные руки ровного шоколадного цвета, без морщин на сгибах локтей, длинные нервные пальцы с крупными украшениями, отполированными природой ногтями элегантной формы, а во втором этаже немного хуже, зад – троечка, а ноги с легкой кривизной велосипедного колеса без растительности (достижения эпиляции), короткие, несоразмерные с туловищем, но не отвратительно. Юбки короткие, платья короткие, вроде бы перебор, ан нет, собственный выбор стиля с открытыми ногами до бедер – это смелость и желание наперекор природе показать свое достоинство и сделать из недостатка преимущество. Это фасад, а вот теперь внутренний двор. Там все в порядке – быстрый ум, многослойная, на нюансах, речь, скорость вылета слов соответствует темпераменту, хорошая реакция, смелый взгляд и скулы, эротичнее которых не видел никогда. Двое детей, ранний брак с одноклассником, с которым с годами стало все ясно: не потянул ритм московской жизни, так и остался привычным к стилю жизни в Ереване, откуда пришлось уехать в период экономической блокады. Мало, что не растет в личностном плане, так еще и по бабам шастает, с говном всяким подзаборным. Поймала она его по звонку подруги, от любви сердечной, дружбы бескорыстной наколку дала, а та дура в баню поехала, застала всю компанию тепленькими, по роже залепила и больше домой не пустила, а почему – не совсем понятно: ну выступил мужик, плоть взыграла, дома так не стоит, но с кем – с отребьем в трусах с рынка Черкизовского, прокладки впервые в Москве увидела. Чем человек думает? А чем он, кобель сраный, думает? Головкой своей обрезанной? До развода с мужем мужиков лом был, несмотря что не девка, уже дети большие. Выглядит на 25 лет при свете и без макияжа. А выгнала тварь эту, и как отрезало. Не звонит никто, не дергает, что же такое делается? В 17 замуж, дети, мужу верность хранила, покорность, воспитание, менталитет, 35 пришло, кроме мужа и подруги пьяной, никого и не попробовала, а силы есть, желание есть, а не аукается. На пляже подходят, в ресторанах пялятся, боятся, не подходят, думают: ну, к такой подойди, отчешет, у нее мужиков лом, еще навалять могут, нет, лучше я к твари пойду, здоровей будет. Все есть: работа хорошая, карьера на мази, дети устроены, все есть, а счастья нет. В цвете лет, созрела, значит, хочется упасть спелым персиком в красивое блюдо, а потом и в рот ему, желанному, описанному в снах, в кошмарах утренних. Холодно одной в постели карельской березы с черным бельем, где место есть и для двух пар. Нет его, бродит где-то по параллельным дорогам. Сказать, что не действует активно – так нет, открыта для сотрудничества, глаза не прячет, в люди ходит, а нет. К гадалке ходила, к модной. Сидит свинья раскормленная с глазками-щелками, вся в перстнях цыганских и под свечечку пургу метет про сглаз, про заговор, что муж брошенный заказал вуду африканскому порчу навести, ехать надо в Африку, деньгами перебить или ей двушку дать без гарантии. Чувствуешь, что парят тебя, разводят на порожняк, стыдно за себя, думаешь о себе хорошо, а делаешь вещи, что самой стыдно. Гадалка сидит, смотрит с жалостью, сама, свинорылая, с мужиком живет, из консерватории красавчиком, она ему смерть отговорила от руки товарища, жил с которым, теперь с ней живет чистым натуралом, с благоговением в складках жирных смысл ищет третьим глазом, который ведунья ему открыла, а жопу закрыла. Героиня наша домой пошла оплеванная, думу думать, как порчу снимать. Следующий лекарь была психоаналитик, рекомендованный подругой как человек тенденций новых, в Америке жила, практику имела обширную, сам Дастин Хоффман к ней хаживал, помогла ему комплекс после фильма гребаного выдавить из себя. Выдавила из него комплекс и квартиру купила на Остоженке в пентхаусе, хороший доктор, сидит, слушает херню вашу, а потом чек – и будьте-нате. Пришла к ней царевна наша с трепетом, вся на нервах, первый раз к психоаналитику, практики никакой, но белье новое надела на всякий случай, все-таки врач. Фильмы вспомнила «Анализируй это», «Клан Сопрано» – вот и весь опыт русского общества по вопросу этому. Раньше к подруге можно было сходить, поплакать в плечо, а сейчас не те времена, подруга слушать не хочет – своего дерьма полный дом, да и подруг уж нет после звонка, разрушившего ее личную жизнь с мужем гребаным. Никто никого слушать не хочет, зачем неприятности приваживать? Рассказывать свою беду доктору стала, запинаясь и нервничая, неудобно как-то – вроде чужой человек, а так потом разошлась, как прежде в поездах при Советах было: сядешь в купе – яйца крутые, курочка, помидорчики, за жизнь до донышка, про все, а потом поезд пришел, вышел из купе, и все, абонент недоступен. Полтора часа монолога горячего, с отступлениями и эпизодами, все сказала, даже больше, чем все. Доктор глаза подняла и молвить стала: «Дело ваше ясное, история типичная, сначала делаем, потом думаем. Ну зачем в баню ехать было надо, что, не ясно, что в бане мужики делают? Конечно, обидно, но ехать было не надо, отбрить подругу пьяную, что все знала: у нас договор такой, раздельная половая жизнь, передовые отношения, нет, сами лезем в ловушку, а потом назад дороги якобы нет, стыдно, люди уже все знают, кости моют, смеются, все так живут, чего горячиться? Что мужиков сейчас нет, так это пройдет, мужика своего домой верни, и он сразу всех опять приведет, как мухи на говно слетятся, отбоя не будет. Как простить ему? Да никак, не прощай, живи, другим давай. Не прощай, если болеет еще». Вышла царевна от доктора, заплатила с бонусом и почувствовала – легче стало, машина черная остановилась, мужик в машину зовет, с виду нормальный, не маньяк, улыбается хорошо, напомаженный вкусно. Села, пусть будет что будет, поели вкусно, выпили крепко, он гладил руку, в глаза смотрел, в «Мариотте» очнулась, тепло, уютно, мужик сильный, негрубый, разошлись без ля-ля всякого. Утром муж позвонил, сперва про детей, потом – скучаю, прости, устал, больше не повторится. Приехал через полчаса, худой, неприбранный, поел все: и суп, и котлеты – и спать лег от нервного напряжения. Тихо в доме, все довольны, терпение и никаких лишних движений. Да здравствуют психоаналитики – попы наших дней!

Переходящее знамя

Мальчик из Тамбова в 65-м году приехал поступать в Москву, он дул в валторну, инструмент изящный, в разрезе напоминающий женские половые органы. Он был хорош собой – златокудрый фавн с есенинскими глазами, – его родители были почтенные люди: папа – начальник РОВД, мама – врач-педиатр. Сына отдали на музыку, как водилось в то время. Он подавал надежды и оправдал их, поступив в Московскую консерваторию, без блата пройдя конкурс и обаяв женскую часть приемной комиссии, особенно забрало женщину по истории музыки, сорокапятилетнюю профессоршу, еще совсем нестарую, жившую с дочерью от первого брака в Малом Кисловском переулке рядом с консерваторией. Мальчик в общежитии жить не хотел: грязно и холодно, и добрая профессорша договорилась с соседкой из третьей квартиры, где мальчик стал жить в домашних условиях. По правилами музыкальных заведений патронирование учеников было нормой, педагоги всегда видели в учениках больше чем студентов, а многие жили даже в семьях педагогов на правах детей. Наш случай был несколько другим. Женщина-профессор включилась в жизнь юноши с неистовостью и подлинной страстью, мальчик был очень милым, воспитанным, хорошо ел, еще лучше улыбался, гулял с собакой патронессы, выносил мусор, делал мужскую работу в женском жилище и совершенно не интересовался жизнью студенческой молодежи, не пил с ними вина, не рассуждал до хрипоты о пьесах Губайдуллиной и невероятных пассажах Гидона Крамера, он относился к своей валторне как к инструменту столяра, она была для него как рубанок или бензопила для лесоруба. Легкие у него были хорошие, губы чуткие, ему удавалось извлекать из нее все, что хотели педагоги и все остальные. Он учился по воле родителей, он тайно знал, что дудеть он будет в жизни в свою дудку, и уж точно не под чужую. В нем был талант совсем не музыкальный, он был по природе торгашом, торговать было его страстью, предметы торга не имели значения. Там, где возникал материальный интерес, и была его стихия. Ж.П. (женщина-профессор) привечала его, дарила ему вещи, водила его на выставки, в дома известных людей, гордилась им, как дорогой сердцу игрушкой, и играла с ним в игры на грани фола, ее будоражила его молодость, она желала его как последнюю страсть. Он легко поддался на ее уловки, и все случилось зимним вечером естественно и ослепительно, мальчик поразил ее своей интуицией и неукротимой силой. Все ее перманентные партнеры – доценты и музыкальные критики, – хорошо знавшие природу любви и историю вопроса, в практике были нелепы и слабоваты, она хотела бури и получила ее как Государственную премию. Дочку отдали на пятидневку в сад, и мама с новым сыном стала жить открыто под негодующие вопли соседей и ученого совета. Ж.П. вызвали к ректору, она пришла решительная и благоухающая, ответила на все вопросы, отмела доводы моралистов. Она держалась уверенно, членом партии она не была, имела дядю в Совмине, и от нее отстали, а вскоре перестали даже судачить, просто люто завидовали женскому счастью отдельно взятой женщины. Мальчик повзрослел, заматерел, отпустил бороду, как купец Третьяков, стал ходить основательно и медленно, розовые щеки под бородой пропали, и он стал визуально старше. Ж.П., наоборот, летала пчелой, взбодрилась и явно помолодела. Дочь, в выходные приехав домой, играла с папой-сыном и была счастлива. Закончив учебу, он получил место в аспирантуре, его воткнули в оркестр Гостелерадио, где он играл вторую валторну, а в антрактах в домино в паре с третьим тромбоном. Стал выезжать за рубеж, тут его талант бизнесмена раскрылся в полном объеме, лучше его никто не мог купить, а также продать, он знал весь механизм товарообмена и нажил неплохие деньги. Каждый год он позволял себе покупать новые «Жигули», всегда одного цвета, чтобы не вызывать классовой ненависти у окружающих. Ж.П. лезла вон из кожи, чтобы сохранить свое лицо и тело, но время неумолимо. Дочь от первого брака из ребенка превратилась во взрослую барышню, тоже совершила мамин трюк, забеременела от однокурсника, аборт делать было поздно, и в доме появилась третья женщина, а мужчина до сих пор был один. Внучка поставила точку в бабушкиной погоне за четвертой молодостью, и она сдалась. Села на свою задницу и стала воспитывать внучку. М.Т. жил с ними, кормил весь дом, возил их на дачу, ну, в общем, был один в трех лицах: папы, мужа и дедушки. В лице его они видели Отца и Сына и Святого Духа. Падчерица оплакала свою любовь к идиоту однокурснику, огляделась по сторонам и увидела, что счастье ходит рядом, и не только ходит, но и спит, ест и даже посматривает на нее дурным глазом, забыв, как качал ее на коленях в детстве золотом. Расстановка сил была такая – ему было 37 лет, бабушке 65, падчерице 25. Дочка заперлась с мамой в спальне и сказала, что счастья нет, что она повесится или спрыгнет с крыши, все кругом твари и недоноски. Бабушка все поняла, заплакала и переехала в детскую, где сопела внучка. Вечером, гуляя по инерции с мальчиком-мужем и собакой, кокер-спаниелем, похожим на ее любимого детеныша, которого она вырастила для себя и вот теперь должна была отдать, чтобы дом не рухнул и не раздавил их всех, она долго не могла начать этот жуткий разговор, но, собравшись с силами, сказала ему, что она боится за дочь и не будет возражать, если он поможет ей пережить стресс в его постели (сказать в «их постели» она не смогла, не сумела). М.Т. похлопал глазами, сказал: «Ну что ж, будем спасать». Спасать он начал ее в ту же ночь, под сдавленные стоны бабушки-жены и сопение внучки. Все как-то наладилось, ничего явно не изменилось, только в композиции одна часть поменялась на другую, и все. В 91-м году после всех дел он влез в бизнес с подачи дяди из Совмина – последний подарок бабушки любимому, – отселил бабушку с внучкой на дачу – ребенку нужен воздух, а ему бабушка мешала радоваться жизни с новым поколением. Новая жена (естественно, гражданская), подготовленная матерью с малых лет служить мужчине верой и правдой, была незаметна и внимательна. М.Т. много работал, дома бывал редко, но жену не обижал, денег давал много, чужим ребенком не попрекал, внучку качал на коленях, как маму, и баловал, как принцессу. Приближался Миллениум. Переход в третье тысячелетие в этой семье ознаменовался переменами глобальными. Внучке незаметно стало двадцать, мама от хорошей жизни заболела раком молочной железы, ее ждала операция и инвалидность по женской части. В ночь с 31-го на 1-е вся семья сидела в загородном доме за огромным столом в мерцающем свете свечей и сверкании столового серебра. Тихо звучала музыка, в доме было тепло и пахло елью. Во главе стола сидел венец творенья – М.Т., крупный мужчина с остатками золотых кудрей, с пивным пузом, купающийся в собственном соку, как астраханский балык вместе с тамбовским окороком. Ему еще не было шестидесяти, он был в полной силе. Напротив него сидели женщины, его женщины, которых он перемолол на своей мельнице, отправил их на заслуженный отдых и не выбросил на улицу, он был добр и помнил хорошее, он любил их, как умел, они любили его, понимая, что обречены потерять его как мужчину каждая в свое время. Он раздал всем сестрам по серьгам и конвертам, выпил за свою семью в трех поколениях, погладил вторую жену, пощекотал бабушку и церемонно поцеловал ручку внучке. Старшее и среднее поколения переглянулись, все поняли. Выйдя из гостиной перед тем, как разойтись в свои комнаты, бабушка сказала дочке: «Наше переходящее знамя». Внучка поехала с дедушкой в «Гостиный двор».