Читать книгу "Цунами - Анатолий Курчаткин"

— Ну, не знаю, когда у тебя утро, когда день, — родом шутки с ворчливостью произнес хозяин дома. И спросил — то, что его реально интересовало: — Как у тебя? Все в порядке?

— Все в порядке, граница на замке, и я, видишь, тоже жив, — сказал Рад.

— Вижу, вижу, — сказал хозяин дома. — С утра пораньше флибустьерский флаг на мачте. Снег там вчера валил, хороший такой снегопад… ты как, устоял?

— Почистил, почистил, — проговорил Рад. — Танцевать можно во дворе. Разве что холодновато.

— Ну, если холодновато, ты добавь там в подвале градусов, — проявил о нем заботу хозяин дома. — В подвал спускался, проверял, нормально АГВ работает?

— Спускался, проверял, все нормально, — коротко на этот раз ответил Рад.

— Точно, да? — лапидарность ответа Рада не удовлетворила хозяина дома.

— Точно, точно, — подтвердил Рад.

Такой разговор, видоизменяясь лишь в зависимости от типа погоды на дворе, происходил у них каждый день. Иногда и дважды в день. Утром вот в это время, когда хозяин дома прибывал в свой служебный кабинет, и вечером — перед тем, как ему переместить себя из вертикального положения в горизонтальное. Разговор входил неизбежной составной частью в условия его пребывания здесь, Рад это более чем понимал и никоим образом не оспаривал, но все же своей непременной обязательностью он угнетал Рада.

— Вечерком сегодня нарушу твое одиночество, — сказал хозяин дома. — Как, не против?

Как будто от Рада зависело, разрешить хозяину дома приезд или нет.

— В большом составе? — опытно спросил Рад.

— В нормальном. — В голосе хозяина дома прозвучало удовлетворение своим ответом. — Человек семь-восемь. Полине потусоваться с какими-то ее людьми нужно.

Полина была жена хозяина дома. И если он называл цифру «семь-восемь», это могло быть и десять, и пятнадцать. Так говорил Раду прежний опыт. Жена хозяина дома занималась в жизни тем, что брала уроки живописи и тусовалась с людьми искусства. Непредсказуемость об руку с необязательностью были любимыми сестрами ее таланта.

— Напомни ей только не представлять меня никому, — попросил Рад хозяина дома.

— Обязательно напомню, — сказал хозяин дома. — Все, отбой. До вечера.

— До вечера, — сказал Рад в трубку и, бросив ее на стол, ругнулся в пространство перед собой: — Вашу мать!

Ему не хотелось никого видеть. Всякое вторжение в эту его подпольную жизнь кого-то со стороны нарушало в нем то неустойчивое равновесие, в котором он заставлял себя находиться. Он напоминал сам себе хрупкий хрустальный шар, неведомо как подвешенный в воздухе, малейшего движения воздуха достаточно, чтобы шару начать колебаться, и этого ничтожного колебания могло вполне хватить, чтобы шар грохнулся оземь и разлетелся вдребезги.

Между тем почтовая программа, пока он трепался по мобильному, честно выполнила свои обязанности, приняла все послания, поступившие на его адрес, и внизу экрана выскочила строка отчета: соединение завершено, получено столько-то писем. Рад прокатил бегунок окна с информацией о почте сверху донизу — вся почта была рассылки. Ничего другого и не могло быть: он ни с кем не переписывался. Наверное, на прежний адрес ему писали, и его ящик там был переполнен, иногда подмывало сделать настройку и хотя бы получить почту, посмотреть, что пришло, — любопытства ради, но Рад тут же и гасил возникавшее желание. Это было слишком опасно — засвечивать теперешний телефонный номер в своей прежней жизни…

Сообщение, полученное от хозяина дома, выбило, однако, его из колеи. Настроение заниматься изучением пришедших рассылок пропало. Рад резко прощелкал по кнопкам с символом креста, схлапывая окна, и выключил компьютер.

Улица, когда он вышел на крыльцо, встретила его таким ликованием света, снега и морозной свежести, что, наверное, с минуту он стоял, не в силах стронуть себя с места. Нужно было привыкнуть к этой оглушительной гремучей смеси, адаптироваться к ней, — все равно как от жаберного дыхания перейти к легочному.

До города с монастырем, выдержавшим осаду поляков без малого четыре века назад, выйдя на шоссейную дорогу, рассекавшую поселок на две половины, словно нож буханку хлеба, было не более десятка минут езды. Автобусы, те ходили редко, но частный извоз в виде «Газелей», оборудованных под маршрутные такси, алкал денег, словно пушкинский скупой рыцарь, маршрутки сигали мимо остановок с частотой кинокадров, и через полчаса, как вышел из дома, Рад уже выходил в городе на остановке неподалеку от окраинного магазинчика рядом с железнодорожным переездом. Запас «Бородинского» заканчивался, и пора было обновить его. «Бородинского» могло не быть — расписание его привоза мирским умом было непостижимо, — но нынче он угодил прямо к свежедоставленным лоткам — буханки были еще теплые.

Он купил сразу четыре буханки — сколько влезло в его небольшую черную сумку из двух отделений, провжикал молниями, забросил сумку на плечо и вышел из магазина.

Улица называлась проспект Красной Армии и разваливала город напополам подобно тому, как рассекало поселок, где он жил, на две части проходившее через него шоссе. По проспекту то в одну, то в другую сторону профукивали стремительные «Газели» с номерами автобусных маршрутов на лобовом стекле, еще несколько минут — и можно оказаться в самом центре у монастыря, но Рад пошел пешком.

Он шел и смотрел по сторонам. Зима еще не навалила сугробов, еще обочины дороги и тротуаров не обросли снеговыми валами, и белое пространство вокруг светилось безгрешной, младенческой невинностью. Целью его был телефонный переговорный пункт у подножия монастырского холма. Можно было позвонить и с почты, что находилась совсем рядом с тем магазином, где он покупал «Бородинский» — наискосок на другой стороне проспекта, — но он всегда ходил звонить туда, к подножию монастыря. И всегда пешком. Если позвонить с почты, поездка сразу исчерпывала себя. А так, с проходом через полгорода, она словно бы наполнялась значением и смыслом. Обретала содержание. Объемное всегда значительнее того, что мало по размерам.

Просторный зал переговорного пункта, весь в сотах узких деревянных кабинок со стеклянными дверьми, был арктически пустынен. Лишь в одной из кабинок с крупными надписями на стекле «Москва» впаянной в мед пчелкой виднелась фигура молодой женщины в серой дубленке.

Рад прошел к кабинке со словом «Москва», что была самой дальней от той, где стояла пчелка в дубленке. Вошел внутрь, наглухо закрыл за собой дверь, расстегнул куртку, извлек из кошелька магнитную карточку, снял с рычага трубку, вставил карточку в прорезь. Мать у себя дома сняла трубку после первого же гудка, словно сидела около телефона и ждала звонка.

— Алле! Алле! — произнес ее голос.

Голос у нее был тревожный, вибрирующий, будто натянутая на разрыв струна, — может быть, она и в самом деле сидела у телефона. Или, скорее, таскала его с собой, куда б ни пошла.

— Это я, мам, — сказал Рад. И быстро, чтобы не выслушивать упреков, что давно не давал о себе знать, добавил: — Я о'кей, у меня все нормально.