Читать книгу "Взлетают голуби - Мелинда Надь Абони"

Ладно, мы не обращаем ни на кого внимания (хотелось бы только знать, чего эти швейцарцы так наряжают своих детей, будто это Бог знает кто, а не дети!) и вместе со всей толпой, в которой человек триста, смеясь, танцуя, крича, хлопая в ладоши, идем назад, к свадебному шатру, где сейчас-то и начнется, собственно, застолье, начнется с погачи, то есть соленых дрожжевых коржиков со шкварками или с творогом, а к погаче полагается палинка, грушевая – от дяди Морица и абрикосовая – от господина Лайоша, самого знаменитого в окрестностях изготовителя палинки; дети получают траубисоду, апа-колу, юпи и тоник, подростки – легкое красное вино пополам с водой, а жених для начала желает совершить небольшую экскурсию в Америку, которая, к счастью, сегодня находится за углом: мужчины толпой направляются к «шевроле», матушке и нам с Номи на сей раз никак не удастся там присутствовать; ничего, все будет в порядке, говорит матушка.

Потом, в какой-то момент, мы обнаруживаем, что и не знаем уже, не ели ли мы двумя-тремя часами раньше то, что едим сейчас; блюда приносят и приносят, и конца им не видно, только вроде бы отвалились, как несут снова; мы с Номи поражаемся, сколько может съесть наша маленькая мамика; матушка уже давно махнула на себя рукой и больше не подкрашивает губы, а тетя Манци превратилась в большую курицу: она рассказывает, как ее лучшая несушка пару дней назад вдруг решила сыграть с ней, хозяйкой, дурацкую шутку – стала нести яйца в каких-то местах, где их и не найдешь, ко-о-о-ко-ко-ко, у нас аж слезы на глазах выступают от хохота, потому что тетя Манци не только понимает куриный язык, но и прекрасно говорит на нем; она кудахтала до тех пор, пока курица не отвела ее к своим яйцам; между тем шафер не устает выкрикивать всякие шутки-прибаутки по поводу каждого нового блюда, от супа-гуляша крепче тело и душа, это, понятно, насчет супа-гуляша с клецками, и его, как выясняется, подают в самом начале, а потом еще раз, после полуночи, когда снова кормят супами, и кроме супа-гуляша – еще и бульоном с токайским вином, с постной говядиной, грибами и сладким луком, а еще бульоном с яйцом и большим количеством петрушки, это для тех, кто лыка не вяжет, то есть совсем упился; слушать сюда, кричит шафер, хватит зевать, ночь только начинается, и вскидывает руку вверх, давая знак, что можно нести кастрюли с очередным супом, но проворные, коренастые бабенки в красных передниках и платках уже тащат, по двое, огромные блюда: маленький сюрприз перед супами! – трясущийся холодец из поросят, и свежая гусиная печенка, запеченная в собственном жире, и фаршированные огурцы, и помидоры с рыбной начинкой, и форель, фаршированная гусиной печенкой, и взбитые яйца с луком и грибами, и палачинта с телятиной и сметаной; гремит туш – и в честь сюрприза, и в честь молодых, Нандора и Валерии, пусть ваша жизнь и жизнь всех нас будет такой же радостной и счастливой, как эта музыка, зычно возглашает шафер; пока застолье стонет, охает, ахает по поводу сюрприза, мы с Номи (которая то и дело отпускает язвительные реплики насчет шафера и его высокопарной манеры выражаться) потихоньку выскакиваем из шатра и, не обращая внимания на мужчин, что стоят, и курят, прислонившись к стене дома, и посылают вслед нам всякие замечания, бежим в летнюю кухню тети Манци, там быстро переодеваемся, – и ни слова не говорим друг другу о том, насколько легче вот так, в будничной одежде, в летних штанах и майке.

Слышь, Ильди, это ведь Дюла, там, у шатра? – говорит Номи, когда мы закрываем за собой дверь летней кухни; Дюла – один из наших двоюродных братьев, самый красивый, с глазами, которые, как говорится, прожигают насквозь; не будь он нашим двоюродным братом, тогда… тогда мы тоже в него влюбились бы, в Дюлу; а теперь куда он исчез? – спрашиваю я, и мы идем по темному заднему двору, мимо свинарника, хрюканье свиней сливается с музыкой, ну когда же кончится эта жара, говорит Номи; у колодца мы брызгаем друг на друга водой, хотела бы я знать, куда он делся, этот Дюла, говорю я, направляясь к широкой площадке для кур, на которой теперь пусто; берегись, тут везде куриное дерьмо, запросто растянуться можно, предупреждает меня Номи, и мы осторожно шагаем по скользким булыжникам, потом открываем, в самом темном углу, калитку – и оказываемся на настоящей свалке: автомобильные покрышки, обломки мебели, старые игрушки, даже ржавый глушитель валяется; это такое место, которое днем мы бы и не заметили, прошли мимо; ш-ш-ш, шепчу я, вон он, мы с Номи прячемся за дряхлый комод и стоим, пригнувшись и затаив дыхание, потому что знаем: то, что мы видим, нам видеть не положено.

Смотри, задница у Дюлы, как полная луна, чуть погодя шепчет Номи; да, но, в отличие от луны, задница Дюлы движется вперед-назад, причем довольно быстро; со спущенными штанами он выглядит по-дурацки, но так думаем только мы с Номи, единственные зрители, и нам лучше вообще туда не смотреть, а что делать, если уж мы тут оказались, говорю я, и, к счастью, довольно темно, так что видно не так уж много, видно только, как Дюла двигает взад и вперед свою луну, да еще видно, как он держит две ноги, что свисают по сторонам его бедер, а настоящая луна, та, которая над нами, вовсе не полная луна, а месяц, серп. Ты не знаешь, кто это? – спрашиваю я. Тереза, уверенно отвечает Номи, они с Дюлой все время переглядывались. Что, Тереза? – да ведь она замужем! Все верно, она замужем, а Дюла помолвлен; время от времени до нас доносится сонное квохтанье; курицам тоже что-то снится, шепчет Номи, наверняка кукуруза, что еще им, глупым, может сниться. Нам приходится все время перешептываться, говорить друг другу какую-то чушь, чтобы отвлечь свое внимание от того, что мы видим, от туфель на шпильках, которые сейчас клещами стискивают бедра Дюлы, и от странных, прерывистых звуков, которые доносятся оттуда; Номи прижимается ко мне и со смехом шепчет на ухо: пошли, хоть кур разбудим, ужасно хочется, чтобы что-нибудь случилось!

А потом, потом сорвалась задняя стенка шатра, как раз там, где сидели новобрачные; она как-то сползла вниз, и уже не видно было сердца, сплетенного из гвоздик, и икон, вместо них темнел задний двор. Это к несчастью! – кричат одни, дурной знак, и в такой день! Что вы там несете! Это же – свежий воздух! Уверенность в будущем! Свобода! – кричат другие, и громче всех тетя Манци; она хлопает в ладоши, вот теперь начинаем по-настоящему веселиться! И тут приносят фаршированный перец, и телячий паприкаш, и говяжий, бараний, свиной перкельт[5], – я хорошо помню пятна от супа, которые появились на скатерти в самом начале вечера, и хлебные крошки, которые уже перестали сметать со стола, и один-два стакана с вином, опрокинутые то ли по невнимательности, то ли потому, что без размашистых жестов никак невозможно выразить восхищение свадьбой и конечно же новобрачными, и окурки, которые еще не давят носком ботинка; понятно, что свиной холодец легко может свалиться с вилки, когда рука, которая держит ее, так неуверенна, и разве не фантастически вкусна та печенка, что оставила на скатерти такое огромное жирное пятно? Я прекрасно помню, какое множество пятен уже пестрело на скатерти, и как неуверенно ворочались языки у мужчин, и как они щелкали пальцами, требуя пива, даже если кружка, стоявшая перед ними, еще наполовину полна; и в этот момент отец встает, тяжело опираясь на стол – музыканты как раз играют последние такты песни «Покинул я прекрасный край мой», а Номи щиплет меня за руку, потому что в этот момент в шатер возвращается Дюла, а несколько минут спустя – Тереза, ну, что я говорила? – словом, отец, который перед этой песней объяснял на воображаемой карте международную обстановку, объяснял дяде Пиште, но так, чтобы карту его хорошо видели все, кому это хоть чуточку интересно, тем более что дядя Пишта в этот момент способен был лишь кивать, – словом, я смотрю, как отец, опираясь на стол, медленно поднимается, потом, отпустив край стола и качнувшись туда и сюда, утверждается наконец в вертикальном положении, поправляет узел галстука, одергивает на себе светло-серый пиджак, тянется за ложкой; ну, что теперь? – шепчет матушка, хотя прекрасно знает, как и мы с Номи, что теперь; отец, позвякав ложкой по стакану, просит тишины, всем своим видом показывая, что собирается сказать что-то важное, а не просто болтать языком, и шатер затихает; оглянувшись вокруг, я вижу опущенные головы, полузакрытые глаза, выбившиеся пряди во взбитых высоких прическах, размазанные тени на веках; Номи, шепчу я, давай смываться; но уже поздно!