Читать книгу "Ложь - Тимоти Финдли"

21. Я была так потрясена, что, сказать по правде, толком его не разглядела. Вдобавок от потрясения меня шатнуло в сторону (щиколотки-то совсем онемели), и я невольно вцепилась в свои фотокамеры, чтобы, если вдруг упаду, удержать их над водой.

Раз я успела узнать Найджела Форестеда, то и он, конечно, успел узнать меня. А стало быть, при всем комизме и всей огорчительности дело наверняка кончится бедой.

Он думает, я его сфотографировала, вот в чем штука. Но я этого не делала.

22. Обратно я шла медленно. В одиночестве. Знала, что Найджел за мной следом не пойдет — не сможет, без пчелиного-то костюма, да и вообще от испуга и замешательства. Чтобы вернуться в образ из Робертова «Регламента», ему потребуется очень много времени.

Однако сама я, к собственному удивлению, опомнилась куда быстрее, чем следовало бы ожидать. Не зря, наверно, столько лет просидела в лагере, хотя должна оговорить здесь, что тамошние происшествия по части секса не имели совершенно ничего общего с подобными демонстрациями. Японские солдаты в набедренных повязках так часто ходили в свою баню за забором, что их нагота утратила всякий оттенок сексуальности. Все наши знания о сексе сводились к атаке — и контратаке. И к ритуальному самоубийству.

Солнце поднялось уже давно, но я обратила на него внимание, только когда пошла назад, в гостиницу. Если Утренняя звезда была попросту красной, то описать цвет солнца я не умею. Во-первых, из-за тумана свет его был до предела рассеянным, а во-вторых, оно еще пряталось за островом Суррей-айленд, расположенным как раз на северо-востоке. Но солнечный свет разливался повсюду, сверкал в каждой капельке влаги, и я, окруженная этим сиянием — даже песок искрился, — шла как бы среди тёрнеровского пейзажа. Наверно, солнце было оранжевое. Мутно-оранжевое.

Я хотела дойти прямо до лестницы возле душевых, сесть, обсушить ноги, надеть туфли и отправиться завтракать, отправиться к Мег и Майклу, которые наверняка уже приехали. Я озябла и дрожала. Точно помню, что дрожала. Вот и подумала: надену-ка я кофту! — остановилась и надела.

Глянув вниз, на пуговицы, я краем глаза заметила какую-то смутную тень. Контур. Непонятно что. Ясно только: оно справа, где вода. Причем огромное.

Странно, подумала я. Если это посудина ловцов лангустов, то очень уж она велика.

Я повернулась. И увидела его.

23. Где я стояла? В каком именно месте?

Очевидно, ближе, чем думала, к дощатому настилу дорожки, ближе к душевым, потому что до меня долетали невнятные голоса. Пошевелиться я не могла.

Скорей всего, уже поняла, что это такое.

Но пошевелиться по-прежнему не могла.

Я уже смотрела прямо на него — с туфлями в руке — и теперь различала, о чем говорят голоса, хотя точно помню, что в ту сторону не поворачивалась.

Женский голос:

— Это ты, Роджер?

— Да, я. — Пляжный служитель, Роджер Фуллер.

— Я тут вчера вечером сандалии забыла, — сказала женщина. — Не находил случайно?

К этому времени я вышла из ступора, начала двигаться, хотя и слышала, как Роджер ответил «да», а женщина (по-моему, это была Майра Одли) затараторила, что ужасно «благодарна» и что ей было бы «нипочем не найти другую настолько же удобную пару». Но я уже бегом бежала по песку, опять по самой кромке воды.

24. Кажется, потом я крикнула: «Скорей! Сюда!» — или что-то в этом роде. Я по-прежнему не оборачивалась, по-прежнему не смотрела назад, крикнула, помнится, через плечо, а еще, помнится, снова и снова фотографировала и благодарила святую Терезу, что как раз сегодня утром поставила в «Никон» батарейку. Кроме того, я слышала, как бегут люди — шлепая босыми ногами по песку и тяжело дыша. Слышала панику в их голосах, ведь они наверняка решили, что я тону.

— Сюда! — кричала я. — Скорей!

— Давайте поживее! — сказал кто-то. — Это мисс Ван-Хорн…

Потом я услышала:

— Несса! Несса!

Кричала Мег.

Позднее она говорила, что, невзирая на Майкла, не могла не спуститься на берег, чтобы поздороваться с океаном. Мы все так делали в день приезда, но Маргерит Риш вышла в ночной рубашке, причем без халата.

— Что случилось, Несс? — спросила она. — Тебе плохо?

— Нет, — ответила я. — Ты глянь вон туда.

Как раз в это время на лангустоловах, скрытых глубоко в тумане, загудели сирены, перепутанные чайки и вороны взметнулись над крышами гостиницы, словно восставшие из гроба, а постояльцы все, как один, высыпали на крыльцо и на дорожку, ведущую к пляжу. Некоторые были еще в халатах, некоторые вообще едва одеты, кое-кто с полотенцем в руках, а те, кто завтракал, выбежали на улицу с салфетками, тарелками овсянки, стаканами апельсинового сока, кусочками тостов — и все, даже дети, молчали, столпились на дощатой дорожке и молчали.

Приковыляло туда человек сто, меж тем как остальные, не сумевшие выбраться из комнат по причине возраста или наготы, распахнули окна и поверх лужаек устремили взгляд на океан.

— Что это? Что? — твердили все разом, нараспев, вполголоса, будто хор.

— Что это? Что? — шелестели голоса.

Поначалу никто не находил слов, как не нашла их и я, поверьте. Зрелище, представшее нашим глазам, казалось не то чьим-то кошмаром, не то шуткой, розыгрышем.

Однако дело обстояло вовсе не так. Это была реальность. Вне всякого сомнения. Я слишком долго смотрела на эту штуку, чтобы счесть ее сном.

Громада размером с остров надвигалась на нас из тумана.

Айсберг.

25. Что же это? Что? Откуда это инстинктивное движение — схватиться за камеру перед лицом чуда, смотреть через видоискатель в лицо бедствия? Откуда пальцы знают, как в потемках установить нужное фокусное расстояние, учесть все прочие факторы — скорость, освещенность, удаленность — и даже сделать поправку на туман? Что это? Что заставляет людей хвататься за карандаши, ручки и фотоаппараты, за кисти, тюбики с краской и уголь — чтобы запечатлеть изумление?

Единственные живые картины, созданные мною на профессиональном поприще (сознательно, и даже более чем!), это сады, где все подчинено задуманному проекту. Никакого произвола — картины порядка и умиротворения. А на моих фотографиях? На них — существующее. Но никаких случайностей, никаких переворотов в реальности. Никакой анархии.

А теперь вот на тебе! Точь-в-точь как некогда вокруг меня прямо из сада родительских жизней воздвиглась тюрьма, так сейчас прямо у меня на глазах из привычного, знакомого моря встал айсберг. Бессмысленный и пугающий, но бессмысленный лишь в силу нелепого и непостижимого присутствия там, где ему быть не положено и невозможно. С тем же успехом он мог обнаружиться в моей ванной.

И когда я пишу эти слова, айсберг по-прежнему там, в темноте. Он не исчезнет, сколько ни желай, сколько ни закрывай глаза и ни тверди, проснувшись: айсберг мне только приснился. Он вправду там. Сквозь оконную сетку я чувствую его дыхание — холод посреди нынешнего зноя. Своей громадой он, словно магнит, тянет гостиницу через все лужайки в океан. Да, он пугает, как пугала тюрьма, потому что не исчезнет, наперекор всем доводам рассудка.