Читать книгу "Румбо - Георгий Злобо"

Мелкий деспот, он потрясает оружием, побуждая подчинённых щупать мой торс. Шериф обладает здоровым телом колхозника и психикой хитрого зоо-садиста. Он содомирует молодых индейцев, покровительствуя кожаным шакалам и падали, его отец — латентный некрофил, а мать — инкубатор зомби.

Шериф намекает, что если мы хотим пользоваться бензиновым аппаратом, я должен отдать деньги ему — так подсказывает мне обеспокоенный разум. Но тело упрямится, и странные комиксы проступают в памяти:

Я сижу за столом, шериф — напротив. Он ест рыбную похлёбку. Смердящую похлёбку из высушенных и перетёртых в порошок трупов рыб. Он рычит, словно дворовый кобель, оборзевший от безнаказанности. В памяти встаёт неприятное: шериф повалил истекающего кровью американского юношу на дощатый стол и разрывает ему задний проход чешуйчатым половым членом. Miserable!

Я вспоминаю, что видел уже этот эпизод из жизни молодого американского самца — вспоминаю в тот самый момент, когда самец восстаёт и, используя силу свидетеля, набрасывается на индейцев. Он мечется меж ними, рассыпая удары, а омертвители наблюдают со стороны, почёсываясь. Перья на головах индейцев напоминают шлемы воинов древности. Юноша сокрушает врагов, словно герой комикса, но вот шериф — другой герой комикса — появляется на горизонте, словно исполинский картонный робот (движения его угловаты и отрывисты, он жестикулирует как лишённый сознания механизм). Он ищет молодого самца, чтобы лишить сил и изнасиловать. Он хочет наказать, утвердившись тем самым во власти.

Увиденная ситуация явилась отражением идеи расплаты за пользование силой. Обладание силой выражалось в обладании бензиновым аппаратом большой мощности, потеря контроля над которой стала чревата телесным увечьем и раной духа.

Состояния оцепенения тела открывают духу его глубины, но глубины эти вовсе не означают достижений: они суть подобие медицинских анализов, ценность которых — выявить присутствие тех или иных скрытых или тщательно маскируемых моментов в общей структуре личности. В движении мы представляем собой лишь видимую верхушку айсберга.

Как подтверждение подобных утверждений — удивительное и явственно ощутимое изменение моего эмоционального тела.

Я снова вернулся в далёкое прошлое, где шёл по пешеходной, мощёной брусчаткой улице. Состояние моё было неожиданно, несвойственно мне сентиментально, при этом крайняя растроганность вызвана была воспоминанием о некоей нелепейшей песне с повторяющимися словами, звучащими приблизительно как «ах, Арбат мой, Арбат». Странная песня эта носила оттенок некоего расплывчатого воспоминания, она то и дело обрывалась, но мне непременно, необъяснимо, буквально до слёз хотелось слушать её ещё и ещё.

Иной вариант: воспоминание о «друзьях детства». Ощущение потребности общения с «друзьями детства». Продолговатое озеро, шалаш из осоки, тёплый спирт в сосуде из пластика. Иногда образ «друзей детства» воплощён в конкретной личности, иногда (как в описываемом случае) он — абстрактная компиляция, объединяющий фантом.

С этим призраком я пью текилу в зале ожидания ж/д вокзала. Мы выпиваем несколько рюмок, и сознание стремительно мутнеет. Текила почти не имеет вкуса.

Через неопределённый промежуток времени я обнаруживаю себя в грязной одежде на улице. Одежда смердит, у меня неприятные ощущения в районе промежности: там что-то постороннее, мягкое, клейкое — по-видимому, пребывая в пьяной отключке, я обгадился.

Надо срочно принимать меры.

Рядом со мной — моя гайка, она готова помочь, но я не жду ничьей помощи.

Вскоре мы попадаем в помещение, являющее собой прообраз многоячеистого жилья-квартиры. В обширной захламлённой по углам комнате стоит старинный письменный стол. Там же присутствует человек — опальный сетевой политик левого толка. С плохо скрываемым раздражением он предоставляет в моё распоряжение ржавый санузел за светлой полиэтиленовой шторой. Я забираюсь в ванную, включаю воду, снимаю одежду, вытряхиваю экскременты.

Такое уже было в прошлом: новогодние пиздянки в пивном павильоне, чёрно-зелёный свитер, полосатые брюки, цепь вокруг пояса. Стальная цепь для сторожевой собаки. Четверо в кожаных куртках, среди них — блондин с сигаретой, назвавший меня «бычком». Из видимых повреждений остались чёрный ус на верхней губе и красный белок глаза: учитывая соотношение сил, легко отделался.

Но в тот раз кал был более жидок и резче пах. Теперь же экскременты тёмные, плотные, запах не выражен; я складываю их кучкой у стока и размываю струёй горячей воды, затем приступаю к стирке. Сетевой политик с ворчанием бродит по комнате.

(Недавно 2-ая жена моя приобрела во сне мужские руки: она ощупывала себя этими грубыми волосатыми конечностями — грудь, живот и лобок, подбритый полоской, — чтобы познать ощущения, испытываемые при таком раскладе самцом.)

Из окна медленно скользящей по стальной колее электрички я созерцаю места, где прошло моё детство. Такое ощущение, что теперь — это лишь пластиковая бутафория, макет, кукольный театр условных обозначений. На углу улицы, где я бил фонари из рогатки, стоит теперь цветастая бензоколонка, а чуть поодаль — бар, разукрашенный в таком же «заокеанском» стиле.

А самое первое воспоминание — жёлтая подушка на муравейнике в траве.

Осознание приходит естественно, как здоровый оргазм. Я смотрю на своё лицо в освинцованном зеркале и вижу расплескавшиеся по радужке кляксы зрачков, похожие на жирные капли битума.

Страх проходит — его место занимает уверенность.

Я подхожу к окну и смотрю вниз. Внизу — широкий жестяной карниз, покрытый инеем. Прыгаю вниз головой; опускаюсь медленно, как камень в масло, толкаюсь от карниза вниз, вдоль стен, к влажным ветвям дерев.

Под карнизом из распахнутого окна появляется перезрелое женское туловище с поливочным инструментом и соской. Зависаю прямо над ним и со смехом выдёргиваю соску изо рта: изумление и страх предназначены скорее в усладу моих ожиданий.

Стою на балюстраде белого мрамора, передо мной — огромный пустынный зал, стены местами задрапированы тёмным. На ступенях металлическое сооружение: позолоченная фигура на никелированной подставке. Из головы у фигуры торчит нечто, напоминающее ключ. Пытаюсь разглядеть эту конструкцию внимательнее, беру в руки, пытаюсь повернуть «ключ»: безрезультатно. Бросаю статуэтку на ступени — «ключ» вонзается в мрамор словно нож в дерево.

Двое молодых людей в тёмных фраках играют на флейтах, но звук, извлекаемый ими, больше всего напоминает скрип. Постепенно этот скрип становится громче, насыщенней, и осознание исчезает в нём, просачиваясь как в марлю.

Один мой знакомый, известный представитель одиозных неформальных течений, известил меня, что ищет помещение для фотосессии. Польщённый возможностью обретения определённого веса в кругах андеграунда, я приглашаю его и троих сотоварищей (2 штуцера и гайка) в загородный дом отчима (на прилегающей к дому территории есть двухэтажный деревянный сарай, выполняющий функции хозблока и в настоящий момент почти пустой).