Читать книгу "Книга из человеческой кожи - Мишель Ловрик"

— Похоже на висячие сады Вавилона, — пробормотала я себе под нос. — Это не богоугодное место.

Как всегда, мое первое впечатление оказалось правильным.

Именно 13 мая 1784 года до меня впервые издалека донесся перезвон колоколов Арекипы, отбивающих полдень.

Вскоре мы уже подъезжали к окраине, когда колокола зазвонили вновь, но уже вразнобой, как если бы за веревки дергали дети. Содрогнулся даже воздух, когда под ногами затряслась земля и мужчины повалились с лошадей. Моя повозка опрокинулась, сбросив меня в траву. Я упала на колени и сразу же начала молиться, широко открыв свой единственный глаз, чтобы увидеть, как вершится великое дело Божье. Грохочущая судорога заставила гору рассыпаться на куски, похоронившие под собой стада на полях.

Я знала, что Господь недаром выбрал меня в свидетели своего Разрушения.

Зрелище продолжалось ровно столько, сколько звучит псалом. Потом наступила тишина. Городские окраины были затянуты пыльной пеленой.

Через несколько часов наша процессия медленно пробиралась по улицам, которые пересекали глубокие ущелья. Солнце ярко светило с небес на груды камней, окрашенных в темно-синие, красные и желтовато-коричневые тона. Арекипа сломалась, как высохший цветок, осыпавшиеся лепестки которого усеивали землю разноцветьем мертвых оттенков.

— Даже в гневе разрушения Господь создает красоту, чтобы безгрешные могли восхищаться ею, — восторженно прошептала я.

Сопровождавшие меня мужчины потрясенно молчали. Иногда, впрочем, они встряхивались и называли мне места, по которым мы проезжали. Сан-Лазаро — крутые лабиринты, населенные индейцами, Санта-Марта — здесь они показали мне дворец епископа и два женских монастыря, Святой Терезы и Святой Розы, обнесенные огромными высокими стенами. Все они несли на себе следы неудовольствия Господа нашего в виде зияющих дыр и обрушившихся перекрытий. Огромный склад стоял, глядя на нас провалами окон и торчащими стропилами. Arriero сказал мне:

— Он принадлежит Фернандо Фазану, купцу из Венеции.

Венецианцы в Арекипе! Посланцы Содома и Гоморры!

«Все хуже и хуже», — думала я. Меня пробрала дрожь, которую я сочла дурным предзнаменованием, поскольку уже тогда обладала даром провидеть зло там, где недалекие души видели лишь голые факты.

— За что? — раздавались со всех сторон стенания горожан, вытаскивающих окровавленные и обмякшие тела из-под развалин.

На женщинах были обрывки фривольных платьев. Под их цветастыми юбками я видела рваные красные чулки, переходящие в черные домашние туфли с пряжками. В их облегающих жакетах виднелись прорехи, из которых струились кружева. Но при этом на груди у каждой из этих женщин, одетых, как блудницы, висело распятие! Бледность их кожи поразила меня. Из-за большей примеси индейской крови женщины моего родного Куско выглядели намного более смуглыми.

А в душе самой Арекипы таилась чернота.

«За что?» Нечего сказать! Похоже, одна только я понимала: когда Господь Всемогущий хочет покарать человечество за безнравственность, Он посылает нам свои откровения в виде стихийных бедствий. Они должны быть грубыми и разрушительными, поскольку иначе люди не поймут, в чем дело.

Я же восприняла землетрясение 13 мая 1784 года как знак того, что моя новая миссия состоит в том, чтобы усердным трудом разрушить камни невежества, в которые была заключена Арекипа, сбившаяся с пути истинного. Я, создание Божье, несмотря на свою хрупкость, стану провозвестницей Его гнева. Из моих девственных грудей потечет молоко Его праведности.

Потому что только самые чистые помыслами и простые создания становятся инструментами Его воли. Даже мухи и вши были призваны стать посланцами Божественного правосудия, преподав грешникам суровый урок.

Мингуилло Фазан

Приношу свои соболезнования будущему читателю: эту часть моей истории бессвязно рассказал малыш, лежащий в колыбели, так что не следует ожидать здесь описаний утонченных зверств. Заботы и тревоги несмышленого ребенка еще некоторое время останутся заботами и тревогами читателя.

Например, особую важность в это время обретает молоко.

Ни одна кормилица не согласилась взять меня, так что мне пришлось стискивать челюсти на материнской груди и сосать.

Первое из преступлений моей матери, за которое она в свое время понесет должное наказание, состояло в следующем: она старалась не смотреть на меня, даже когда я кусал ее. Что же до молока, то, клянусь, у него был привкус отвращения. Она с любовью останавливала взор на моей сестре Риве, беззаботно играющей со своей куклой в дальнем углу комнаты. Так что мне приходилось питаться второсортной сладостью, тайком воруя причитающиеся мне порции материнской любви.

Сострадательный читатель может пролить слезу над бедным венецианским bambino,[17]чья мать поскупилась для него даже на нежную жидкость жизни. И чья мать никогда не запечатлела ни одного поцелуя на его челе, никогда не ласкала его крошечный пальчик своими.

— И что же вы при этом чувствовали? — негромко вопрошает читатель.

Я чувствовал себя отвратительно.

Зрелище было безобразным и постыдным, а молоко имело привкус железа, потому что мои беззубые десны с такой силой стискивали норовящие уклониться груди матери, что на них выступала кровь.

Но она по-прежнему отводила глаза в сторону, поспешно вручая меня нянечке с бутылочкой, и никогда не просила вернуть обратно. Мой отец, которому тогда исполнилось уже сорок лет, никогда не требовал этого от нее. Да и как он мог? Ведь он даже не заходил в детскую.

Вы только посмотрите на моих родителей, повернувшихся ко мне спиной. Это было плохо, а скоро станет и небезопасно. Старомодный читатель уже, наверное, почуял, что молоко свернулось и скисло; здесь намечается новая тенденция в моей истории, истории с плохим концом.

Я оглядел свою колыбельку, к которой подходило все меньше и меньше людей. И взгляд мой остановился в углу, на моей сестре Риве, той, которую моя мать предпочитала мне.

Сестра Лорета

Нам понадобился почти весь день, чтобы добраться по разрушенным улицам города до монастыря Святой Каталины.

В самом сердце города мы увидели, что Господь, разумеется, пощадил собор, если не считать незначительных следов Его неудовольствия. Тем не менее поговаривали, что в монастыре Святой Каталины обрушилось множество келий и что крыша над жилыми помещениями послушниц обвалилась. Я не замедлила сделать из услышанного свои выводы.

Да уж, не убавить и не прибавить. Во-первых, в монастыре меня приняли без должного уважения. Там вообще все пребывало в состоянии недостойного беспорядка, что, естественно, списывали на землетрясение. Но ведь не землетрясение раскрасило монастырские своды в кричащие голубые и плотские терракотовые тона! Это ведь не землетрясение вырастило варварские цветы и деревья во дворе, где довольно было бы одного только распятия! Не могло оно служить оправданием и запахам обильной и жирной еды, доносящимся из каждой кельи.