Читать книгу "В чертополохе - Иван Дорба"

На том они расстались.

* * *

Весть о присоединении Буковины и Бессарабии к Украине застала Околова и его хозяев врасплох. Шел июнь 1940 года. Срывался подготовленный ими план установки радиостанции в Кишиневе и переселения типографии «Льдина» в Черновицы. Нужно было срочно посылать в Бессарабию «Льдину», а с ней и Олега Чегодова, ему в Бухаресте наспех сфабриковали удостоверение, свидетельствующее, что имярек является польским беженцем, ранее проживавшим там-то и там-то.

«Как можно снабжать человека такой липой? — удивлялся Чегодов. — Значит, Жорж всех своих бывших товарищей, однокашников, друзей фактически посылает на смерть!»

27 июня, когда Чегодов садился в машину, которая должна была отвезти его на бухарестский вокзал, Околов подошел с ним прощаться и потянулся, чтобы его обнять, Олег отступил на шаг:

— Какие документы мне дал?! Торгуешь кровью!

Околов побледнел и замер с распростертыми руками.

— Никто тебя ехать, Чегодов, не заставляет. Если хочешь, мы сфабрикуем тебе новые, румынские документы! В Бессарабии сейчас неразбериха — все уже знают, что туда завтра входит Красная армия, так что там сам черт, а не то что большевики, ногу сломит. Деньги у тебя есть, а документы уж как-нибудь купишь. Есть и явки. Местные энтээсовцы помогут. Пойми, теперь придется организовывать в Бессарабии и на Буковине крепкое подполье со своей радиостанцией. Вагон с типографией из Бухареста пойдет сегодня ночью. Тебя встретят наши. Торопись. Советские войска вот-вот займут Бессарабию. Тебе предстоит работать в глубоком подполье. Пусть население и войска читают наши листовки! Не подведи! Ориентируйся по обстановке!

— Дурак ты или подлец, — буркнул Чегодов про себя, но так, что его мог услышать Околов, и направился к ожидавшей его машине.

* * *

28 июня 1940 года советские войска вступили в Бессарабию.

Вслед за типографией «Льдина» уже 1 июля при помощи румынского полковника Манулеску на лодке через Дунай были переправлены председатель румынского отдела НТСНП Лукницкий и молодой энтээсовец, житель Измаила Савченко-Бельский. Они повезли с собой рацию. На берегу их задержали советские пограничники; убегая, им удалось незаметно бросить аппарат в высокую рожь. Однако уже утром советские пограничники его обнаружили, а в полдень ими был арестован Савченко. Лукницкого спасла любовь к чарке. Добравшись до Измаила, он с утра завалился в кабак, и, когда после полудня нетвердыми ногами направился на явочную квартиру, увидел у калитки военного, он догадался, что его ждут. Хмель выскочил из головы, и незадачливый «офицер революции» Лукницкий пустился наутек по улице. Арестован он был уже позже.

Операция «Концерт» провалилась.

* * *

Состав с вагоном, в котором была типография, прибыл в Кишинев на рассвете 29 июня. Олега встретила группа энтээсовцев с грузовой машиной. Они наспех погрузили в кузов ящики, станки и кассы со шрифтом и помчали по притаившимся в ожидании советских войск пустынным улицам города. Груз был свален в заранее подготовленном подвале старинного здания близ бассейна. Когда Олег запирал дверь, с шоссе уже слышался гул приближавшейся колонны танков. Пряча ключ в карман, он подумал: «Придется все это хозяйство передать в НКВД», — и отправился искать квартиру по заранее указанному адресу, где проживала румынская семья.

Чувствовал он себя одиноко. Им овладело безразличие. Неизвестным стал мир. Причиной тому было двойственное положение: он и друг Хованского, но он не враг и бывшим товарищам по кадетскому корпусу, ставшим членами НТС. И эта постоянная, заслоняющая все прочее душевная раздвоенность делала его жестоким, несправедливым и злым.

Поэтому он не торопился явиться, как было условлено с Сергеевым, в НКВД, решив сперва приглядеться к советским людям и советским порядкам.

«Образ новой жизни» Чегодову не понравился. Приезжающие в Кишинев женщины жадно скупали тряпки. Появились очереди, все дорожало. Лея все больше падала в цене. Из восьми тысяч рублей, которыми снабдил его Околов, шесть тысяч, в купюрах по три червонца[4], вышли из употребления.

Военные и прибывшие советские служащие недоверчиво, как показалось Олегу, поглядывали на, пожалуй, несколько суетливых и настырных кишиневцев, и, когда те расспрашивали о жизни в Москве или Киеве, приезжие отвечали неохотно и неопределенно, а то и вовсе избегали разговора.

Тем временем из Бессарабии и Буковины за границу уезжали румыны и немцы.

«Ну вас всех к черту, я не смогу стать бойцом за справедливость, за человеческое достоинство, за человеческое счастье, я просто не знаю, на чьей они стороне, — метался Олег в раздумьях. — И нужно ли за них бороться? Может быть, лучше по сказке — как царь Никита: "Не творя добра и зла, и земля его цвела". Пушкин мудрец! Все по ту сторону добра и зла».

Приближалась осень. Из Кишинева Олег поехал в Черновицы, там леса, горы и к границе ближе. «Вернусь в Румынию, оттуда поеду в Югославию». Но граница была перекрыта. Надо было как-то ее переходить.

Неподалеку от Герца, когда ночью, пройдя четыре-пять километров, уверенный, что граница позади, Олег спокойно развел в лесу костер, чтобы согреть себе консервы, из кустов неожиданно появились советские пограничники и, накинувшись, связали ему руки, отвели сначала на заставу, потом в Хуст.

Следователь, узнав, что он белоэмигрант, посмеялся над ним, мол, попался в ста шагах от погранзаставы, и направил его дальше, в Черновицы.

Утром того же дня его привели в кабинет начальника. Голодный, злой на себя и на весь мир, понимая, что по собственной глупости стал игрушкой судьбы, Олег, как норовистый конь, закусил удила, отказывался отвечать на вопросы. Твердил только одно:

— Зла советскому строю я не причинил, не собирался этого делать. Мне с вами не по пути, и я решил уйти.

— Начнем с того, что вы нарушили границу. Это уже карается до трех лет заключения.

— Я не раб государства, я свободный человек, где хочу, там и живу.

Раздраженный его упрямством, начальник отправил его в камеру.

В сопровождении двух «караульных вертухаев» (о том, что их так дразнили заключенные, Чегодов узнал позже) он спустился «руки назад» во двор, а потом в полуподвальное помещение.

— В шестую общую, — приказал начальник караула, взглянув на записку.

4

Тяжелый смрад параши и давно не мытых тел шибанул в нос, подкатил тошнотворным клубком к горлу, сдавил дыхание.

Десятка два-три зеленовато-землистых лиц-масок уставились на него. Чужие, лихорадочно поблескивающие злые глаза, таящие страх и стопудовую тоску, настороженно и враждебно сверлили, казалось, его насквозь.