Читать книгу "Эти двадцать убийственных лет - Виктор Кожемяко"

Замысел сериала, между прочим, глубокий и глобальный: «От нас один за другим, безвозвратно, уходят актеры, поэты, художники – золотой фонд нашей культуры. Вот и решили: пока еще есть время, пока эти люди с нами, – рассказать о каждом из них. Закончить съемки предполагается в декабре 1999 года, в самый канун нового тысячелетия».

Из писателей персонажами сериала станут Василий Аксенов, Владимир Войнович, Фазиль Искандер, Андрей Битов, Белла Ахмадулина. Все громкие имена. Как и у открывших телеэпопею писателя Михаила Жванецкого и артиста Зиновия Гердта. Однако Валентин Распутин по этому счету к золотому фонду культуры, наверное, не относится.

А судьи кто? Кто решает, кому быть «замечательными людьми»?

Продюсер Светлана Березина.

Не знаю, одна она это решает или вместе с Борисом Березовским, главным хозяином ОРТ. Но, может, и мнение других стоило бы спросить? Людей с разными мнениями! Тогда и круг замечательных на телевидении стал бы у нас более разнообразным. Ведь того же Валентина Распутина я не видел на телеэкране уже целую вечность…

Ноябрь 1996 г.

«Всю жизнь я писал любовь к России»

Виктор Кожемяко: Примите, Валентин Григорьевич, самые искренние поздравления с 60-летием. И простите, пожалуйста, что опять как бы пытаюсь вторгнуться в ваш внутренний мир: такая уж должность журналистская. Но ведь в самом деле, думаю, многим интересно то, о чем я хочу вас спросить.

Прежде всего – с каким настроением встречает писатель Распутин свой юбилей?

Валентин Распутин: С настроением, соответствующим 60 годам. Много, но делать нечего, будет еще больше. Одно утешает: через десять лет, если удастся их прожить, я стану вспоминать эту пору как молодеческую, подобную тому, как теперь вспоминаю свои 50. Того молодого человека, который когда-то с ужасом представлял себя сорокалетним, я уже не понимаю. Теперь я знаю, что наша профессия заставляет тратить во много раз больше психической энергии, чем человека любых других занятий, кроме, может быть, наших собратьев по искусству, поэтому если писателю дается возможность жить дольше, чем Шукшину, Вампилову, Рубцову, так это для того, чтобы он успел завершить свое незаконченное дело.

– Такая дата, как 60-летие, предполагает взгляд на прожитое и сделанное. Скажите, хотя бы коротко, что вы думаете в связи с этим?

– Сделано, если говорить о книгах, мало. Но это, во-первых, зависит от индивидуальных возможностей, я всегда работал медленно и по многу раз переписывал свои вещи. Сюда же нужно добавить еще и то, что я не умею писать по первому позыву (имею в виду замысел, начало работы) и жду «зачатия» какого-то нетерпеливого толчкового ощущения, требующего выхода наружу. И, во-вторых, я слишком много времени отдал так называемой общественной работе. Охрана памятников истории и культуры, Байкал, борьба против поворота северных и сибирских рек, борьба, борьба, борьба… Многое из этого было необходимо, потому что речь шла о России, но вдесятеро больше пристегивалось к главному второстепенного, наваливалось только потому, что ты показал себя ломовой лошадью.

Впрочем, это не только моя судьба, но и многих моих товарищей по литературе. Таково в России отношение к писателю. Стал известным, заметным – послужи-ка для дела мирского, будь ходатаем за правду. Во мнении народном это считалось второй необходимой обязанностью писателя. Литература у нас невольно рассматривалась в двух ипостасях – заявление своих гражданских и нравственных принципов в книгах и последующая активная защита этих принципов в жизни.

Одним я могу быть удовлетворен, оглядываясь на свой литературный путь: всю жизнь я писал любовь к России.

– Мне интересно вот что: считаете ли вы себя советским писателем? Все-таки основная часть вашего творчества приходится на советские годы. Как относитесь к понятию «советская литература» и как эту литературу оцениваете? В моем представлении, скажем, Шолохов и Пеонов – писатели не только русские, но и советские.

– Я понимаю себя и всегда понимал все-таки как писателя русского. Советское имеет две характеристики – идеологическую и историческую. Была петровская эпоха, была николаевская, и люди, жившие в них, естественно, были представителями этих эпох. Никому из них и в голову не могло прийти отказываться от своей эпохи. Точно так же и мы, жившие и творившие в советское время, считались писателями советского периода. Но идеологически русский писатель, как правило, стоял на позиции возвращения национальной и исторической России, если уж он совсем не был зашорен партийно.

Литература в советское время, думаю, без всякого преувеличения могла считаться лучшей в мире. Но она потому и была лучшей, что для преодоления идеологического теснения ей приходилось предъявлять всю художественную мощь вместе с духоподъемной силой возрождающегося национального бытия. Литературе, как и всякой жизненной силе, чтобы быть яркой, мускулистой, требуется сопротивление материала. Это не обязательно цензура (хотя я всегда был за нравственную цензуру или за нравственную полицию – как угодно ее называйте); это могут быть и скрыто противостоящие механизмы, вроде общественного мнения. К примеру, нынешнего, которое вора и проститутку считает самыми уважаемыми людьми и предателю воздает почести.

Кстати, советская цензура сделала Александра Солженицына мировой величиной, а теперешнее «демократическое» мнение, укорачивая Солженицына, сделало его, что еще важнее, величиной национальной.

– А сегодняшнее мировосприятие русского писателя и гражданина России Валентина Распутина? Что в нем преобладает?

– Преобладает то же, что и у большинства из нас, – боль за Россию, чувство омерзения к тем, кто под видом демократии завел в ней разбойные и бесстыднейшие порядки. Наша патриотическая оппозиция время от времени предлагает теневые кабинеты правительства – пора, я думаю, открыто назвать тех, кто в ближайшем будущем должен пойти под трибунал за тягчайшие преступления перед Россией и ее народом. «Никто не забыт, ничто не забыто» – лозунг этот должен приобрести новый и взыскательный смысл, смысл справедливого возмездия. Хватит послушно и безвольно идти под уничтожение.

– Отношения с читателем. Как их вы ощущаете сегодня? Что вообще могли бы сказать, исходя из ваших наблюдений, об отношениях читателей и литературы в сложившемся у нас сегодня обществе?

– Надо, вероятно, сразу оговориться, что мы имеем в виду не того читателя, который питается нечистотами, – там ничего, никаких отношений с кем-либо, кроме физиологических испражнений, ждать не приходится. Мы говорим о читателе здоровых правил и здорового вкуса. О том, кто по-прежнему относится к литературе как к пище ума и сердца.

Да, читать стали намного меньше. Как-то вдруг, после взрыва читательского интереса в конце 80-х. И это «вдруг», этот сверхбыстрый и глубокий сброс интереса к книге говорит о неестественности этого явления, о каком-то словно бы испуге перед книгой. Именно испуг перед книгой и нужно считать одной из причин резкого падения числа читателей. Главная причина здесь, конечно, – обнищание читающей России, неспособность купить книгу и подписаться на журнал. Вторая причина – общее состояние угнетенности от извержения «отравляющих веществ» под видом новых ценностей, состояние, при котором о чем-либо еще, кроме спасения, думать трудно. И третья причина – что предлагает книжный рынок. Не всякий читатель искушен в писательских именах. А если даже искушен, – возьмет новую книгу любимого В. Астафьева, а там матерщина, чувство брезгливости к человеку, которого судьба занесла в коммунизм… Возьмет произведение автора с громкой фамилией Суворов, а в нем откровения о том, что не Гитлер напал на нашу страну в 1941-м, а мы вероломно напали на Германию. «Демократическая» критика уши прожужжала В. Ерофеевым, его «Русской красавицей» – и вот она перед читателем: ведь это же надо мужество иметь, чтобы не только читать, но и держать в доме подобное произведение. У читателя невольно складывается впечатление, что вся или почти вся литература ныне такова и лучше с нею не знаться.