Читать книгу "Солдаты далекой Империи - Максим Хорсун"

— Покориться! Покориться! — непрерывно лилось из раскрытого цилиндра. Вот уж не знаю: если бы нас окружили вооруженные трезубцами рогатые черти, а из пропасти выбрался сам адский Сатана, сопровождаемый злобными демонами и огненными извержениями, — стало бы это страшнее? И тем более не знаю, как должны были вести себя моряки, чтобы, — я вспомнил слова Стриженова, — «кровь в жилах застыла не у них»… Сам первый помощник стоял, выкатив налитые кровью глаза. Его лицо было краснее свеклы, и мне показалось, что с секунды на секунду он может свалиться от сердечного удара. По припорошенным ржавой пылью кальсонам Стриженова расползалось темное пятно. Я не заметил, чтобы на лице морского волка присутствовал хотя бы намек на командирское мужество и хладнокровие.

— Покориться! Покориться! — пульсировало в наших ушах.

И мы покорились.

Сломались…

Наши души обычно чисты, как родниковая вода. Однако на дне лежит осадок, доставшийся по наследству от диких предков. Если воду всколыхнуть как следует, осадок поднимется, и животное возьмет верх над человеком.

Мы побежали вниз по тропе. Из-под ног выворачивались камни, ветер, словно почувствовав нашу слабость, с особым цинизмом принялся хлестать по глазам песчаными струями. С небес глядело красным глазом нерадостное солнце.

Северский потерял кортик, на который он так надеялся. Выронил и даже не подумал о том, чтобы задержаться и поднять оружие. Матрос Сурок, горемычный матрос Сурок, сорвался. Сначала он заскользил по тропе на пятой точке опоры, затем его закрутило, завертело… Морячок был еще жив, когда мы пробегали мимо. И никто не остановился, чтобы помочь ему. Даже я, горе-доктор.

У пирса нас накрыла тень: летун вернулся. Или это был брат-близнец аппаратов, отправившихся за горы, — попробуй разбери! Крылатая машина пристала к пирсу. Она повисла над пропастью, словно ее удерживали в воздухе невидимые тросы. Открылся широкий, как пасть кашалота, люк.

На пирсе находился еще один цилиндрический механизм. Он был раскрыт и монотонно повторял: «Покориться!» Одно и то же, раз за разом. А ведь мы даже не помышляли о сопротивлении. Здесь же присутствовало существо в «шубе», у его ног (ног?) застыла в напряженных позах свора «стариков» на поводках…

Я не мог заставить себя поднять глаза, чтобы рассмотреть эту братию в подробностях. Мне хватило червеголового человека на пороге пещеры! Я был в ужасе! Я был напуган дьявольски! До полуобморочного состояния. До потери связи с действительностью. Мне приходилось прилагать неимоверные усилия, дабы не утратить контроль над сфинктерами, а мыслить трезво — уж увольте, не тот случай!

Единственное, о чем мне хотелось бы упомянуть отдельно, — ни одно из чудищ не применило физического насилия (не считая нападения «старика» на Тошу, которое, может, было вовсе не нападением). Наши мозги оказались зажатыми в тисках собственного страха, и именно страх являлся тем кнутом, который заставлял нас вести себя подобно животным.

Да, мы превратились в животных. Отвратительных животных с человеческими обличьями.

Отец Савватий, стоя на четвереньках, лакал из квадратной лохани зеленоватую воду. Матросы столпились вокруг других лоханок. В жестяных емкостях дымился мутный бульон, а в бульоне плавало порубленное крупными кусками мясо на костях. Моряки принялись набивать рты нехитрой пищей, при этом они издавали истерические всхлипы, вздрагивали от беззвучных рыданий, давились и крепко толкали друг друга, борясь за приглянувшийся кусок.

Мне стала ясна подлинная трагичность нашего положения, едва я взглянул на первый попавшийся ломоть.

— Человечина.

Я сумел произнести это мерзкое слово громко, внятно, с некоторой долей отстраненности. Трапезу я испортил, да. Но стоит ли об этом рассказывать?

— К-хээ!

На нас тут же набросились «старики», их глотки раздувало кашляющим лаем, но «шуба» остановила свору, подтянув поводки.

Мы сами выстроились напротив трапа, ведущего на борт летающей машины. Мы стали подниматься, хотя об этом нас никто не просил. Мы заполнили трюм, сгрудившись во тьме, как стадо безмолвных баранов. Когда же закрывшийся люк отрезал от нас пирс, мы восприняли это едва ли не с облегчением.

4

Всю жизнь мы нарочно пугаем себя. В детстве — историями о ведьмах и оживших мертвецах. В юности мы зачитываемся страшными сказками Гауфа. В молодости смакуем «Пиковую даму» и «Каменного гостя» (а вы до сих пор не читали?); мы вкушаем фантастические произведения Гете, Шелли, Бальзака, Верна, и от этого наши аппетиты по отношению к таинственному и пугающему разжигаются сильнее и сильнее. О, испугайте нас, пожалуйста, еще! Заставьте покрыться «гусиной кожей», когда случайный сквозняк потушит свечу в полуночной комнате! Мы приходим в невольный азарт, обсуждая подробности кровавых преступлений и несчастных случаев. Мы перебрасываемся друг с другом бредовыми сплетнями о детях, рожденных хвостатыми и зубастыми, о встречах с умершими людьми, о гигантских крысах, пауках и змеях. Нас приводит в болезненный восторг мрачная романтика спиритических обрядов и сама возможность существования лазейки в потусторонний мир. Кроме того, нас настойчиво пугают священники, предрекая адские муки, которые постигнут каждого в расплату за возможные прегрешения (в том числе — и за участие в спиритических сеансах). И не забудьте об апофеозе апофеозов — об Армагеддоне, о Конце Света, которого традиционно ждали на рубеже веков и так же традиционно не дождались.

Сознательно и бессознательно, изо дня в день мы готовимся ко встрече с неизвестным и сверхъестественным. К тому, что однажды явится перед тобой, словно чертик из табакерки. Выскочит, выпрыгнет — и в один миг перевернет представления о привычном мире и о твоем месте в нем. Готовим себя, закаляем, муштруем…

Однако действительность оказывается коварнее, и тут ничего не попишешь. Реальность всегда страшнее выдуманной истории, даже самой талантливой. Всегда. И к этому нельзя каким-либо образом подготовиться.

— Как же это могло случиться?.. Что же с нами будет?..

Грузный и солидный, точно гоголевский Бульба, Тарас Шимченко сидел на полу, обхватив круглую голову руками. Его могучие плечи сотрясала крупная дрожь.

Северский ломал спички одну за другой, тщетно пытаясь закурить папиросу. Отец Савватий стоял на коленях, устремив взор вверх. С мокрой бороды священника стекала вода, на лице была растерянность. Складывалось впечатление, будто духовник напрочь позабыл слова всех молитв и теперь отчаянно пытается вспомнить хотя бы первые строки «Отче наш».

В трюме летающей машины царил полумрак. Тусклый свет проникал через ряд узких, словно щели, запыленных иллюминаторов. Сильно пахло теплым железом и, кажется, машинным маслом. Было не холодно и не жарко, в меру шумно (гудели, очевидно, двигатели летуна) и относительно спокойно. По крайней мере, нам выпал шанс еще раз обсудить свое незавидное положение.

— Но почему? Павел Тимофеевич! Я вас спрашиваю: почему?