Читать книгу "Три куля черных сухарей - Михаил Макарович Колосов"

— от грязи. Воши тиф переносят, они тоже от грязи.

И каждую неделю устраивала большое всеобщее купанье: грела воды в большой цинковой выварке, сама мыла всем головы.

Васька ничего, понимал, мылся без понукания, Алешка тоже воды не боялся, а вот с Танькой всегда было мучение. Не любила она мыть голову. Орала, визжала, будто ее в кипящую смолу окунали. И после мытья она долго еще всхлипывала и сердилась на всех, а больше всего на мать.

— Вот дура-то! — возмущалась мать. — А еще девочка. Девочка должна сама за своей чистотой следить, а ее силком всегда моешь. Ну рази ж плохо чистой ходить?

И стирает мать часто.

— Хоть в стареньком, да в чистом, — приговаривала она. — Поглядите, вы ж не хуже других ходите. Постирай, выгладь — оно и лучше нового. Вы вот все мне глаза колете: тому то купили, тому то. А где я наберусь одна на всех? Беречь надо одежу-обужу.

Как-то пришла мать с работы с большим свертком, позвала Алешку:

— Иди, маленький, погляди, что я тебе принесла!

Поковылял к ней торопливо Алешка, схватил сверток, развернул газету, обрадовался: фанерный грузовичок! Такой игрушки в доме еще не было. Настоящая машина: кабина, кузов, колесики — все как у настоящего грузовика. Покрашен он только необычно — фиолетовыми чернилами. Вертел машину Алешка и так, и эдак, рассматривал дотошно, перевернул вверх колесами, крутнул их — крутятся. Осторожно поставил на пол, толкнул — покатилась машина. Засмеялся, довольный.

— Бечевочку надо привязать, и будешь таскать за собой, — посоветовала мать. — Это больной сделал. Тот, што я вам рассказывала, с рудника. С переломанной ногой. Уже выздоравливает, скоро выпишется. Хороший человек, а жены у него нема, умерла. Дите одно, вот как Таня, девочка, приходила с теткой проведовать отца. Хороший человек, не курит и, говорит, не пьет. И — мастеровой. Вишь, какую машину сделал. На костылях ишо ходит, а уже дело себе нашел. Завхозу помогает в больничной мастерской — табуретки починяет. И грузовик там сделал. «Возьми, — говорит, — Аннушка, отнеси своему маленькому».

Говорила мать о больном тепло, глаза ее ласково смотрели на Алешкину игру с грузовичком. А Ваське почему-то сделалось не по себе, защемило сердце, обиделся за что-то на мать. За что — и сам не знает. Буркнул:

— А отец шо, не сделал бы такой?

— Какой отец?

— Да наш? «Какой»…

— Сделал бы, — сказала мать грустно. — Ишо лучше сделал бы…

Отлегло у Васьки, успокоился, повеселел. Но мать продолжала:

— Сделал бы, да где он? Бросил…

— Как бросил? — насторожился Васька.

— Нема ж его, оставил нас.

— Шо ж, он жить не хотел?

— Хотел! — сказала она и вздохнула. — Как же не хотел? Хату вон собирался переделать, материалу наготовил. А то ж у нас была маленькая хатенка, под соломой. Помнишь же, наверное, какая у нас хата была?

Васька помнит: завалюха. Маленькая, скособоченная, два маленьких оконца — одно на улицу, другое во двор глядело. Когда разбирали — одна труха от той хаты, ни одной крепкой саманины не выбрали. И отца Васька помнит. Да только не об этом сейчас речь. Ему кажется, что мать к отцу несправедлива, и он буркнул:

— А говоришь…

— Что я говорю? — обернулась она к Ваське. — Ты чего это насупырился? И тебе игрушку надо? Дак ты ж большой уже…

— Очень она мне нужна. — И Васька пнул грузовичок ногой.

Алешка заорал, а мать покачала головой:

— Глупой ты, Вася… Большой, а еще совсем глупой… Вечером бабушка пришла проведать внучат. Старенькая уже, располневшая, раскачиваясь, она шла огородом, внимательно присматриваясь к грядкам: порядок ли на них? Бывало, заметит что — ворчит:

— Не прополото, запустили. Сама не успеваешь, детей заставляй, большие уже. Я в такую пору, — кивала она на Ваську, — вон как робила.

Хотя лето уже к концу катилось и огород особого ухода не требовал — это не весна, но она и тут находила, за что зацепиться.

— Эй, девка, — заговорила она еще в сенях, — спелые подсолнухи надо срезать, а то обсыплются или птицы повыклюють. Где вы тут? — открыла она дверь в комнату. — Все дома? Ну, водяные, как вы тут, помогаете матери?

— Помогают, — махнула мать рукой. — За столом хорошо помогают.

Бабушка полезла под фартук, достала из кармашка на юбке кусочек сала, завернутый в белую тряпочку, положила на стол.

— На вот, в борщ на зажарку. Иван на работе, и Нинки тоже дома нема, дак я украла, — улыбнулась она ласково.

— Ой, ну зачем? — напустилась на нее мать. — Узнают, ругаться будут.

— Я трошечки, на зажарку. — И нагнулась к Алешке: — Что это у тебя, внучек?

— Антанабиль, — сказал тот радостно. — Во, с колесами!

— Ух, водяной! Покатай бабушку на антанабиле.

— Не, вы большая, раздавите.

— Кто ж это тебе сделал?

— Больной один, — сказала мать.

— Хороший, видать, человек. Это тот, что с рудника? Ну, дак вот… — Она хотела что-то сказать и запнулась. — Отца надо вам, водяные, он бы вам всего наделал. А мать работу бросила и была б всегда с вами, дома.

— Не надо об этом, — попросила мать.

— И што ты думаешь, Нюрка? Пока молодая, ишши себе мужика, иначе пропадешь. Находится человек — не кобенься.

— Да кому я нужна с тремя детями, ну вы только подумайте, — всплеснула мать руками.

Васька слушал их разговор, хмурился. Мать взглянула на него, кивнула бабушке — «вон, мол, посмотрите».

— А шо на его глядеть? И ему отец нужен? Без отца разбалуется…

— Не надо мне отца, — угрюмо сказал Васька.

— Глядеть на них, дак… — начала было бабушка, но мать перебила ее:

— А на кого ж мне глядеть? Рази што бросить их?

Это она уже сказала просто так, чтобы лишний раз припугнуть детей, особенно Ваську. Но все равно — обидно ему слышать такие слова. Васька поднялся, вышел во двор и полез на чердак.

На другой день он исподлобья смотрел, как мать собирается на работу. Причесывается тщательно, приглаживает волосы. Достала пудру, обмахнулась слегка ваткой, стала искать что-то на угольнике. Васька знает, что она ищет — губную помаду. Молчит.

— А кто видел помаду? — спросила она. Ей никто не ответил. — Куда ж она девалась?..

— Я выбросил ее, — вдруг выпалил Васька.

— Выбросил? — удивилась мать и остановилась, глядя на него пристально. Глаза ее сделались печальными — вот-вот заплачет. — Выбросил… Эх, глупой ты… Да чи ты думаешь?.. То ж все гигиена — и пудра, и помада, — стала она объяснять. — Я ж в больнице работаю… Глупой ты ишо… Может, когда вырастешь — поймешь.

Уходя, она приказала ему:

— Спелые подсолнухи посрезайте и