Читать книгу "Сергей Довлатов. Остановка на местности. Опыт концептуальной биографии - Максим Александрович Гуреев"

скончалась Раиса Рафаиловна, через несколько лет из семьи ушел Донат, да и Анель вышла замуж и переехала на другую квартиру.

В двух комнатах семикомнатной коммунальной квартиры на Рубинштейна остались мать и сын – Нора Сергеевна и Сережа.

Видимо, тогда же Нора Сергеевна пригласила для Сережи няню Эльзу Карловну, которую ей рекомендовала ее близка подруга, актриса Нина Николаевна Черкасова-Вейтбрехт.

Впоследствии об Эльзе Карловне (в сборнике «Наши» она проходит под именем Луиза Генриховна) Сергей Довлатов оставит не самые лестные воспоминания: «В детстве у меня была няня, Луиза Генриховна. Она все делала невнимательно, потому что боялась ареста. Однажды Луиза Генриховна надевала мне короткие штаны. И засунула мои ноги в одну штанину. В результате я проходил таким образом целый день».

Почему-то во дворе все были уверены, что она является Сережиной бабушкой, но неродной.

Людмила Александровна Лебединская, соседка Довлатовых по дому на Рубинштейна, вспоминала:

«Сережа не был уличным мальчиком. Он никогда не гулял один, всегда с мамой или с бабушкой. Он вырос в жестких условиях женского воспитания. Для мамы и бабушки было важно, чтобы он, не дай бог, не попал в какую-нибудь историю, не влез в драку, не ушел куда-нибудь один. За него всегда очень боялись, ведь его воспитывали две женщины. Поэтому Сережа был тихий мальчик, домашний ребенок. Не то чтобы он был скованным, он был просто хорошо воспитанный мальчик. К тому же наша детская компания тоже почему-то была женской. Кроме Сережи, мальчиков у нас не было. Всем нам было запрещено играть за пределами нашего двора и садика на Щербаковом переулке. Я не помню, чтобы Нора Сергеевна проявляла какую-то особую строгость, но в детстве Сережа ее слушался беспрекословно».

В 1948 году мальчик пошел в школу № 206, что располагалась на Фонтанке (в разные годы в ней учились и ее окончили Аркадий Райкин, писатель Иван Ефремов, кстати, он тоже жил в доме на Рубинштейна, 23, поэт, Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской и трех Сталинских премий Николай Тихонов, актриса Нина Дробышева, поэт Евгений Рейн).

Из воспоминаний Дмитрия Николаевича Дмитриева[2]:

«Помню, первого сентября делали перекличку. Каждый ученик должен был встать, назвать свою фамилию и имя, а также национальность. И вдруг встает пухленький темненький мальчик и тихо говорит: «Сережа Мечик, еврей». Конечно, по классу прошел смешок. Во-первых, слово «еврей» традиционно вызывало такую реакцию в школе. Во-вторых, фамилия у Сережи была смешная и очень забавно сочеталась с его кругленькой фигуркой: «Мечик» звучит как «мячик». Из-за шума в классе учительница никак не могла расслышать Сережу, так что ему пришлось снова и снова повторять свою злосчастную фамилию. Ребята в классе, разумеется, развеселились еще пуще – а бедный Сережа совсем смутился».

Вернулся домой.

Прошел в свою комнату, окна которой выходили во внутренний двор.

На вопросы матери и Эльзы Карловны, как прошли занятия, отвечал с деланым равнодушием, но при этом как-то вяло и невпопад, мол, что все хорошо, что отметки сегодня не ставили, что одноклассники хорошие, а учительница добрая. Однако чем больше проходило времени, тем более все происшедшее в школе как бы затуманивалось, переставая быть явью, обретая черты навязчивого полусна, к которому необходимо было привыкнуть и с ним жить.

То есть делать одно, а говорить другое, верить в свой особый путь, но при этом ходить строем.

Из-за стены доносилось сопение немецкого аккордеона Weltmeister. Музыкант радиокомитета Аркадий Журавлев музицировал, он растягивал меха инструмента, таращил глаза, поводил гладко выбритым подбородком. И от этого сопения невозможно было скрыться. Может быть, при других обстоятельствах слушать монотонное течение звуков и хлопанье клапанов было бы делом вполне допустимым и даже приятным, но не сейчас, когда хотелось тишины и одиночества в этих двух смежных комнатах, которые вернее было бы назвать одной большой комнатой, перегороженной фанерной стеной с дверью.

Дверь не закрывалась.

Вернее, закрывать ее перед носом мамы Сережа стеснялся.

Об этой метафизике сжатого, перегороженного пространства в своих «Полутора комнатах» очень точно спустя годы напишет Иосиф Бродский, обитатель подобной ленинградской коммуналки на Литейном: «Наши полторы комнаты были частью обширной, длиной в треть квартала, анфилады, тянувшейся по северной стороне шестиэтажного здания, которое смотрело на три улицы и площадь одновременно. Здание представляло собой один из громадных брикетов в так называемом мавританском стиле, характерном для Северной Европы начала века.

После революции, в соответствии с политикой «уплотнения» буржуазии, анфиладу поделили на кусочки, по комнате на семью. Между комнатами были воздвигнуты стены – сначала из фанеры. Впоследствии, с годами, доски, кирпичи и штукатурка возвели эти перегородки в ранг архитектурной нормы.

Если в пространстве заложено ощущение бесконечности, то – не в его протяженности, а в сжатости. Хотя бы потому, что сжатие пространства, как ни странно, всегда понятнее. Оно лучше организовано, для него больше названий: камера, чулан, могила. Для просторов остается лишь широкий жест».

Сережа вставал посреди комнаты, делал жест, подобный тому, какой делает Ленин перед зданием Финляндского вокзала, и громко читал четверостишие собственного сочинения:

К коммунизму быстро мчусь:

И работаю, учусь,

Как велел на этот счет

Наш отец эН. эС. Хрущев.

Аккордеон за стеной мгновенно затихал.

– Это вам в школе задали выучить? – спрашивала из соседней комнаты сына Нора Сергеевна.

– Да, мама, – звучало в ответ.

В середине 50-х годов была предпринята попытка очередного уплотнения квартиры на Рубинштейна, но вмешательство народного артиста СССР Николая Константиновича Черкасова, мужа Нины Николаевны Черкасовой-Вейтбрехт, спасло обитателей и без того перенаселенной коммуналки от очередного столпотворения.

Итак, сжатие пространства не состоялось.

Может быть, тогда Сережа Мечик впервые и осознал, что широкий жест есть единственная возможность окинуть простор своим вниманием и, как следствие, привлечь внимание к собственной персоне, а еще стал самым простым и доступным способом поделиться своими сомнениями с окружающими, потому что никакого другого богатства у него не было (как у того «душевного бедняка», о котором написал писатель Климентов в своей повести «Впрок»), а делиться хоть чем-нибудь с друзьями и товарищами его научили в школе.

Остановка на местности

«…когда проснулся, было около восьми. Сучья и ветки чернели на фоне бледных, пепельно-серых облаков… Насекомые ожили… Паутина коснулась лица… Я встал, чувствуя тяжесть намокшей одежды. Спички отсырели. Деньги тоже. А главное – их оставалось мало, шесть рублей. Мысль о водке надвигалась как туча…

Идти через турбазу я не хотел. Там в