Читать книгу "Русское лихолетье. История проигравших. Воспоминания русских эмигрантов времен революции 1917 года и Гражданской войны - Иван Толстой"

б) Выразить пожелание немедленного восстановления дипломатических сношений с капиталистическими странами на основе полного невмешательства в их внутренние дела. Глухонемые снова поверят. Они будут даже в восторге и широко распахнут свои двери, через которые эмиссары Коминтерна и органов партийного осведомления спешно просочатся в эти страны под видом наших дипломатических, культурных и торговых представителей.

Говорить правду – это мелкобуржуазный предрассудок. Ложь, напротив, часто оправдывается целью.

Капиталисты всего мира и их правительства в погоне за завоеванием советского рынка закроют глаза на указанную выше действительность и превратятся таким образом в глухонемых слепцов. Они откроют кредиты, которые послужат нам для поддержки коммунистической партии в их странах и, снабжая нас недостающими у нас материалами и техниками, восстановят нашу военную промышленность, необходимую для наших будущих победоносных атак против наших поставщиков. Иначе говоря, они будут трудиться по подготовке их собственного самоубийства».

Бросая теперь ретроспективный взгляд на полное сорокалетие «деловых» связей Советского Союза с капиталистическими странами, нельзя не признать записки Ленина пророческими.

Когда ваш портрет Ленина был окончен, вы его, конечно, показали Ленину. Было бы интересно знать, что Ленин сказал?

Видите ли, портрет был закончен, но это был набросок в общем. Ленин взглянул на него и сказал:

– Tres bien, товарищ художник! Посмотрим, во что вы его потом превратите.

Весело смеясь, мы расстались, «товарищески» пожав друг другу руки.

А с Горьким вы встречались, скажем, может быть, в период революции?

Да, конечно, встречался. Я с Горьким встречался очень часто, очень долгие годы. Конечно, и в первые годы революции. Я помню, когда произошла Октябрьская революция, обширная квартира Горького на Кронверкском проспекте полна народу. Горький, как всегда, сохраняет внешне спокойный вид, но за улыбками и остротами проскальзывает возбуждение. Люди вокруг него – самых разнообразных категорий: большевистские вожди, рабочие, товарищи по искусству, сомневающиеся интеллигенты, запуганные и гонимые аристократы… Горький слушает, ободряет, спорит… переходит от заседания к заседанию, ездит в Смольный.

– Начинается грандиозный опыт. Одному черту известно, во что это выльется. Будем посмотреть. Во всяком случае, будущее всегда интереснее пройденного. Только вот что: прошлое необходимо охранять как величайшую драгоценность, так как в природе ничто не повторяется и никакая реконструкция, никакая копия не могут заменить оригинал. Да… А теперь мне надо глотать микстуру, иначе доктор нарвёт мне уши…

Вскоре Горький основал Комиссию по охране памятников искусства и старины. Его заслуги в борьбе с разрушительной инерцией революции неоценимы…

Вы не помните каких-нибудь других фраз, которые вы слышали от Горького как раз в эту эпоху?

Конечно, помню, потому что он говорил такие замечательные вещи, что целый ряд этих фраз запечатлелись в памяти. Я помню, в одном рабочем клубе после одной из его лекций кто-то спросил его: на чем основана расовая вражда и как можно с ней бороться? Горький ответил:

– Расовая вражда, товарищи, нехорошая вещь. Вот, скажем, чернокожий ненавидит белокожего, а белый – черного. Запах, что ли, у них неподходящий. Негры пахнут кислятиной, а белые – вообще всякой дрянью. Вот они и кидаются друг на друга. Одним словом – вонючая вражда.

И прибавил в заключение:

– Если станут лучше мыться, расовая вражда исчезнет сама собой.

В ваших воспоминаниях есть рассказ о Троцком. Вы же тоже его портрет писали?

Да, я писал его портрет. В 1923 году советским правительством мне был заказан портрет Троцкого для музея Красной армии. В назначенный день в условленный час, за мной прислали из Реввоенсовета машину, и я отправился в ставку, забрав с собой все необходимое для рисования. Ставка помещалась в богатейшем национализированном имении князей Юсуповых – Архангельском. Стояла сверкающая зима, снег и иней блестели под ярким солнцем. Около ворот имения стояли часовые. Увидев знакомую машину, они вытянулись во фронт и откозыряли, глядя на меня. Но еще в пути одна вещь меня удивила: по краям дороги, почти на всем расстоянии между Москвой и ставкой – заржавленные каркасы броневых машин и разбитых орудий, воспоминания о гражданской войне, высовывались из снежных сугробов. Прошло уже полных три года со времени боев. Да и были ли они в этом Подмосковье?! Иностранные дипломаты и военные представители часто ездили в ставку к Троцкому. Какое впечатление мог произвести на них подобный пейзаж? Как-то, в одну из наших бесед, я выразил Троцкому мое удивление по поводу столь мрачного и так легко упразднимого обрамления дороги.

– Стратегическая маскировка, – ответил Троцкий, – пусть пока капиталистам кажется, что у нас – полный бедлам, что наша революция – не более чем временный местный кризис, вызванный военными неудачами, и что иностранным капиталистам беспокоиться нечего. Вот и все. Тактика, товарищ!

И, улыбнувшись, добавил:

– Однако в скором времени та же тактика потребует обратной маскировки. Когда станет ясным, что наш бедлам не прекращается, но географически расширяется, то нужно будет сделать так, чтобы капиталистическим странам стало страшно пойти против нас. И вот, принимая у себя представителей капиталистического мира, гниющего Запада, мы будем показывать им торжественные парады, силу нашей военной мощи и ее организованность, демонстрируя орудия и всяческие танки, купленные на том же гниющем Западе.

Такая «обратная маскировка» наступила уже при Сталине и распухает до сих пор с каждым днем до невероятных размеров. В обоих случаях «капиталисты» поверили, вследствие чего из года в год и продолжают терять свои позиции.

Юрий Павлович, а вы Троцкого раньше знали?

Троцкого нет. Я познакомился тогда, когда мне назначили его портрет. У меня с ним были долгие разговоры, которые совершенно не похожи были на разговоры с Лениным. Троцкий увлекался искусством, очень любил, очень ценил искусство. Мы с ним ходили даже на выставки. Рядом с Реввоенсоветом помещался самый знаменитый Щукинский музей. В этом Щукинском музее, куда мы как-то вместе пошли, Троцкий, остановившись перед картиной Пикассо, сказал, что он особенно ценит Пикассо, потому что тот является для него символом перманентной революции, вечно меняя манеры своей живописи. Вот это та самая перманентная революция, которая сделала знаменитостью и миллионера Пикассо, и которая убила Троцкого.

Портрет Троцкого был заказан для Музея Красной армии. Троцкий мне сказал, что позировать в военной форме ему не хочется, он к этому не привык, в штатском костюме тоже не совсем подходит. Он просил меня сделать для него костюм. Я сделал ему костюм, его сшил портной государственный. Этот костюм был такой героический, но не военный, ему это очень понравилось. Он мне позировал довольно долго, потому что мне пришлось делать огромный портрет. Мне был заказан портрет четыре аршина в высоту и три в ширину. Между прочим, тоже любопытно, – моя мастерская была в Петербурге, но я должен был делать Троцкого в Москве. Мне отвели большую комнату в национализированном доме Льва Толстого. И вот в одной из комнат Льва Толстого, на стенах которой висели портреты Толстого фотографические, я должен был делать портрет Троцкого. Туда мне принесли колоссальный мольберт и лестницу, потому что мне приходилось работать на лестнице, потом невысокий стол, на который для позирования поднимался Троцкий в этом моем полувоенном костюме. Все разговоры с ним носили героический оттенок. Я сделал из этого портрета то, что мне вначале казалось нужно было сделать с Лениным, но Ленин меня разочаровал, а Троцкий наоборот меня вдохновил. Он стоит в этом костюме с протянутой рукой, грозно смотрит вперед. Я работал над ним приблизительно месяц с чем-то. Троцкий позировал мне 15 дней. Потом этот холст сразу же уехал в 1924 году в Советский павильон на биеннале в Венеции, в Италию, там он висел в центральном зале, занимал центральное место. Там я его видел последний раз. Потому что после этого я переехал во Францию из Италии, а портрет вернулся и исчез по двум причинам. Во-первых, потому что он все-таки был формальный, а во-вторых, потому что это был Троцкий. Во главе правительства стоял уже Сталин.