Читать книгу "Любовница не по карману - Анна Данилова"

В первые часы, которые я провел рядом с ней, устраивая ее в импровизированном любовном гнездышке, я и понятия не имел, что она за человек, какой у нее характер, какие привычки. Не слышал, как она смеется, как разговаривает. Первое время она лишь отвечала мне короткими фразами, страшно смущаясь, когда я задавал ей прямо в лоб острые вопросы, касавшиеся человека, поднявшего на нее руку. Но и тогда уже мне доставляло удовольствие наблюдать за ней, слышать звук ее голоса, время от времени я даже касался ее, брал за руку, с удовольствием взбивал для нее подушку, укрывал ее одеялом, стараясь дотронуться до ее ступней, как бы нечаянно проводил рукой по ее плечу… От нее исходила такая энергия, что меня просто всего трясло! Я не знаю, что со мной было и происходит до сих пор, стоит мне только вспомнить ее. Хотя что значит вспомнить, когда я не забывал о ней ни на минуту. Я любил ее, люблю и буду любить всегда. Вот только где мне найти силы продолжать ее ждать?

Она знает, что я убийца. Но бросила она меня задолго до этого. Нет, мы продолжали жить вместе, спать в одной постели, и в это же самое время у нее была какая-то другая, неизвестная мне жизнь. Ее тело было со мной, но она была где-то далеко в другом месте. Мне даже страшно бывало порою смотреть на нее, настолько отрешенным становился ее взгляд. Хорошо, что никому пока что не дано проникать в мысли другого человека. Иначе у меня сердце разорвалось бы, я думаю.

С лаборанткой Катей у меня все было хорошо. Мы с ней «делали это» во время обеденного перерыва, я даже снял квартиру на соседней с институтом улице. Обедали мы в разных местах, чтобы не давать пищу для разговоров нашим институтским коллегам; если же у меня было настроение, я звонил ей и говорил, что куплю по дороге что-нибудь и мы закусим «дома». Как правило, это была та же ресторанная еда, упакованная в пластиковые контейнеры, – салаты, отбивные, пирожные. Или же завернутый в бумагу кусок ветчины, который не нуждался в приготовлении и с которым меньше возни, его ведь достаточно просто нарезать на ломти и съесть с бородинским хлебом. Во всяком случае, когда в лаборатории было много работы и мы не могли себе позволить опоздать – чтобы сэкономить время, ограничивались бутербродами.

Кате было двадцать два, она была не замужем, хотя поговаривали, что у нее есть постоянный любовник. Я поговорил с ней в самом начале наших отношений, сказав, что будущего у нас никакого нет, что она вольна во все остальное время своей жизни встречаться с кем угодно и вообще устраивать свою жизнь, как если бы у нас и нет этих «обеденных перерывов». Не желая причинять ей боль честным признанием в том, что я попросту использую ее для удовлетворения своих гигиенических и физиологических потребностей, я объяснил ей: так уж я создан природой, что мне не хватает одной женщины, приврал, что она очень нравится мне, в некотором роде я даже люблю ее, но не могу позволить себе иметь две семьи, у меня попросту нет времени и сил для этого… Словом, наговорил я много всяких слов, и, как мне показалось, вполне убедительно, чтобы она с готовностью в любое время раскрывала для меня объятия, даже любила меня. На самом же деле я каждый день проверял себя, пытаясь понять, почему же у меня все замирает и буквально мертвеет, едва лишь я прикасаюсь к Зое. Катя – простая, в общем-то некрасивая девушка, и меня возбуждает в ней не ее внешность, а ее очень уж простое, даже грубоватое, почти звериное поведение в те минуты, когда мы остаемся с ней вдвоем. Если с Зоей мы долго лежим в обнимку, исполненные взаимной нежности, целуемся, и каждое наше движение пропитано любовью, то с Катей все слишком просто, словно мы безмозглые животные. Мы с ней спариваемся, а не любимся. Думаю, у меня все получилось бы с Катей в любом, даже самом неудобном на первый взгляд месте – в чулане, в холодном лесу, в туалете, в магазинной подсобке, в запертом сторожем пустом ночном кинотеатре, в заледеневшем, брошенном в пробке троллейбусе, на заднем сиденье такси (и мы поглядывали бы искоса на отражающуюся в зеркальце физиономию водителя), на овощном складе – среди вязанок или корзин с гнилой картошкой, в подземном тоннеле среди подмерзших луж и спящих бомжей, в стогу сена или вовсе под забором на подложенной под спины старой фуфайке… С Зоей же все было по-другому. Чистота во всем – вот что было главным условием моей любви к ней. Чистота наших тел, постели, комнаты, чистота наших душ, мыслей, желаний… Я не люблю слово «богиня», оно какое-то книжное, высокопарное, мне нравится только смысл этого слова – сверхъестественная женщина. Женщина, которой подвластно все. Вот такой была для меня Зоя. И если Катю я мог бы разделить со всеми ее любовниками и женихами, вместе взятыми (как и со всеми, с кем ей еще предстояло бы совокупиться), то Зоя должна была принадлежать исключительно мне. Я сам усадил ее на трон, сам целовал ее ступни и колени, валялся в ее ногах, вымаливая любовь, все – сам… Но я не виноват, нет… Виновата моя чрезмерная любовь к ней. Я как-то давно видел фильм про одного солдата, вернувшегося с войны. Он, женившись на девушке, которую очень любил, не смог быть с ней. Ходил к какой-то улыбчивой любвеобильной перезрелой женщине, с которой у него все получалось, как у меня с Катей. Не помню, чем закончился тот фильм, возможно даже, что я намеренно не досмотрел его, потому что уж слишком сильное впечатление он на меня произвел как на мужчину. Мне было ужасно жаль этого парня. А девушка была очень красивая, кажется, ее играла Настасья Кински… а может, и нет. Я не очень-то знаю этих артистов… Вот Алик совсем другое дело! Алик. Честно говоря, мне даже страшно предположить, что подумал бы обо мне мой сын, узнай он об истинном положении вещей. Не думаю, конечно, что он запрезирал бы меня, нет, он хороший мальчик и любит меня, но так, чисто по-мужски, он посочувствовал бы мне, ведь он уже взрослый, а его жалость ударила бы меня куда больнее презрения. Жалость. Удивительное дело, но у меня до сих пор нет определенного мнения об этом неоднозначном чувстве. Порою мне кажется, что ничего постыдного в ней нет, даже хорошо, что есть люди, способные жалеть друг друга, это значит, они в какой-то мере любят, желают друг другу добра. Но есть и другая жалость, сродни насмешке, когда на человека смотрят как на слабака, как на изгоя. Думаю, мои коллеги по лаборатории испытали бы по отношению ко мне именно такую жалость, они пожалели бы уставшего от одиночества вдовца, скоропалительно женившегося на малознакомой женщине, лишь бы начать новую жизнь, лишь бы не пропасть, не раствориться в море тоски… Или же, того хуже, увидели бы во мне дремавшего сладострастника, который проснулся, увидев красивую женщину, и пожелал сделать ее своей собственностью. В сущности, они были бы правы в обоих случаях. Так все и было. Подобрав на улице несчастную бездомную Зою, я, конечно же, в первую очередь оценил ее красоту, успел восхититься ею и даже представить ее себе в более благоприятной ситуации – женой обеспеченного и любящего мужа. В сущности, ее мог бы подобрать кто-то другой, и на этого другого мужчину я смотрел бы с завистью. Теперь же я завидовал сам себе – ведь этим человеком, ее мужем, стал я.

Понимаю, что все это гнусно, нельзя пользоваться слабостью и беззащитностью женщины, невозможно заставить ее полюбить себя. Да, все это так. Но тем не менее я ждал от Зои именно любви. И поначалу воспринимал ее благодарность, ее нежное ко мне отношение за любовь, радовался тому, как Зоя менялась, пригретая и обласканная мною. С нескрываемой радостью наблюдал за тем, как оттаивает ее сердце, душа, затягиваются ее физические и душевные раны, разглаживается лицо, какой нежной становится ее кожа и как влажно, сыто блестят ее глаза. Сытость не в примитивном понимании этого слова – а насыщенность любовью, моей любовью. Ей было хорошо со мной, в моем доме.