Читать книгу "Восьмая личность - Максин Мей-Фан Чан"

— Анна, естественно, предположила худшее. Что я сорвусь с катушек, сломаюсь. Но я испытала облегчение, когда он ушел. Ну, какая-то часть меня испытала.

— Мы с тобой попытаемся держаться подальше от предположений, — говорю я. — Мы будем работать с чувствами, моделями мышления и поведения, со сновидениями. Иногда, возможно, будет трудно.

Она опять пожимает плечами. Садится прямо и откашливается.

— Я принимала «Сероквель», но он мне не подошел, — говорит она, отводя назад плечи. На этот раз ее голос звучит уверенно. — От него я чувствовала себя уставшей и стала набирать вес. На руках появилась какая-то мерзкая сыпь.

— А сейчас?

— Сейчас я принимаю «Рисперидон».

— Сколько?

— Четыре миллиграмма дважды в день.

— Помогает?

— Кажется, но я хочу сократить дозу. А в конечном итоге вообще отказаться от него.

— Связано ли это с тем, что ты и весь остальной мир считаете сумасшествием? То есть если ты принимаешь лекарство, значит, ты сумасшедшая?

— Ну, вроде того.

— Ясно.

— А еще мне не нравится зависеть от чего-то.

— От чего именно?

— От людей, мест, вещей.

— И от Джозефа… доктора Эпплбаума, твоего прежнего психиатра?

Она смотрит на меня с вызовом.

— Я стала зависимой. Он ушел на пенсию.

Я несколько мгновений молчу, глядя в анкеты.

— Ты фотограф? — спрашиваю я.

— Вроде того, — отвечает она. — Недавно окончила университет. Я уже говорила по телефону, я ищу работу.

— Фотографа?

Она кивает.

— Какой вид фотосъемки?

— Фотожурналистика.

— Интересно, — говорю я. — А почему тебя привлекла именно такая деятельность?

— Мне нравится снимать. — Она улыбается. — Всегда нравилось. На мое тринадцатилетние отец подарил мне одноразовый фотоаппарат, и я просто заболела фотографией. Для меня это был способ впитывать истину и красоту. Меня это успокаивает.

— Каким образом?

— Наверное, помогает мне переориентироваться. Меня завораживает момент и возможность изобразить то, что я вижу. Это своего рода увеличенное изображение жизни. Ее упрочение. Ведь она такая же, как и все у меня в голове — шум, дезориентация, замешательство, — все это исчезает в небытие. — Она делает паузу. — Простите. Все звучит напыщенно.

— Мне так не кажется, — говорю я. — Судя по всему, для тебя это важно. Это как маленький плот.

Она улыбается.

— Когда я делаю фотографию, я знаю: то, что я вижу, реально. Зная, какая я забывчивая, я ощущаю спокойствие. Я доверяю ей.

— Насколько забывчивая? — спрашиваю я.

— Очень.

Я замечаю, что ее левая ступня повернута внутрь. Она ерзает на стуле.

Молчание.

— На прошлой неделе, — продолжает она, — я гуляла по Хэмпстедской пустоши. К одной пожилой даме подбежал мужчина и прикрыл ее своим зонтом. Я поймала ее улыбку на фотоаппарат. Я так обрадовалась. Возможно, я позабыла бы об этом, если бы у меня с собой не было фотоаппарата. Фиксация таких моментов проявления доброты помогает мне лучше воспринимать мир. Спокойнее.

— Как бальзам на душу? — предположил я.

— Именно.

— Что ты чувствуешь, когда видишь проявления человеческой доброты?

— Легкость. Как будто мир не так печален и преисполнен одиночества.

Ссутулившись, она вытягивает ноги и слегка раздвигает их. Я наблюдаю, как ее красное платье ползет вверх по бедрам. Не подозревая о том, что ее тело оголяется, она не одергивает платье. Я отвожу глаза.

— Мой метод работы, — говорю я, — очень напоминает альянс. Я прошу тебя регулярно приходить ко мне, усердно работать, уважать процесс и со всей энергией участвовать в нем, а также предупреждать регистратуру о том, что ты не можешь прийти на сеанс.

Она кивает.

— Как тебе такое? — спрашиваю я.

— Нормально. Я хотела бы дополнить анкету.

Алекса шумно роется в своем джинсовом рюкзаке и достает ручку. Она что-то пишет, потом возвращает мне анкету. Я вижу, что она заполнила раздел о медпрепаратах, причем заполнила другим почерком, не таким по-детски округлым, а взрослым, со связанными буквами, размашистым — все это свидетельствует об уверенности и творческой способности.

— Спасибо, — говорю я.

Мне интересно, на что направлены эти антипсихотические препараты? На нарушение мышления? На голоса? На галлюцинации? Может, на склонность к самоубийству? Я мог бы спросить, но вместо этого я даю процессу идти своим чередом. Первые сеансы не только влияют на укрепление ощущения безопасности, но и служат своего рода судмедэкспертизой.

Повернувшись к приставному столику, я наливаю себе стакан воды. Краем глаза я вижу, что рот Алексы открывается и закрывается, как у рыбы. Может, она хочет пить? Однако я удерживаю себя от вопроса.

«Пусть попросит сама, — думаю я. — Не надо делать за нее ее работу. Это лишает ее свободы воли. Пусть она сама придет ко мне».

Она сглатывает.

Я делаю еще один глоток и жду, не выразит ли она каким-нибудь образом свое желание.

Она улыбается.

— Спорим, вы человек, у которого стакан наполовину полон, да? — говорит она, не отрывая взгляда от стакана.

Я киваю.

— А ты?

— Тоже, — отвечает она, явно довольная.

Ее взгляд перемещается на картину.

— Вы думаете, что поможете мне? — спрашивает она.

— Трудно утверждать наверняка, — говорю я, но, как можно судить по стакану, я полон надежды.

— Неопределенность нервирует меня.

— Не сомневаюсь.

— Джозеф обычно говорил: «Мелкими шажками».

— Мудрый человек твой Джозеф.

Она улыбается.

— Он не был моим, — говорит она, — но он мудрый. И он переживал за меня. Я в этом уверена.

Понимая, что она не решилась попросить воды, я наблюдаю за тем, как она окольными путями возвращается к вселявшему в нее чувство безопасности Джозефу, ее прежней привязанности. Надежность того, что уже известно, гасит неопределенность, которую олицетворяю я. Должно быть, она думает, что я могу и отказать ей. Я считаю, что небольшой риск важен для нашей работы.

Она смотрит на ковер между нами. Одна ее туфля соскальзывает и повисает на пальцах ноги. Я обращаю внимание на гладкость ее оливковой кожи, на кроваво-красный лак на ногтях. На короткое мгновение я задаюсь вопросом, откуда у нее этот крохотный синяк на коленке. Давно он там? Заметив мой взгляд, она скрещивает ноги и одергивает платье. И смотрит мне прямо в глаза.