Читать книгу "Пока Фрейд спал. Энциклопедия человеческих пороков - Николай Никулин"

5

А может быть, просто иным людям нечем похвастаться, вот они и набрасываются на хвастунов? Может быть, их добродетельная скромность покоится на отсутствии умения демонстрировать пороки? Представьте только, если бы все лишь принижали свои достоинства. «Вы знаете, моя жизнь настолько пуста и бесцветна, что и рассказать о ней нечего. Даже неприлично заикаться об этом», – говорили бы они, потупив взгляд. Слушайте, но это же не дело. Что ни говори, но хвастовство позволяет нам узнать что-либо о человеке. Если угодно, при помощи хвастовства мы несем информацию о себе, будь она даже самой нелепой и неказистой.

В языке даже существует уместный глагол «похвастал» в значении «рассказал». Действительно, диалог между людьми просто не возможен без взаимного хвастовства. В конечном счете, когда человек разговаривает с другим человеком, он прежде всего настроен поведать о себе и уже в последнюю очередь узнать о другом. Разговор – это встреча двух эгоистов, мечтающих блеснуть фактом из своей насыщенной жизни.

А теперь посмотрите на скромников – этих самоуничижительных молчунов. Во-первых, им нечего было бы рассказать о своей скудной жизни, а во-вторых, они даже не осмелились бы о ней рассказать.

Вот так поинтересуешься, мол, как у кого дела, а они сразу переведут разговор в другую плоскость. Ну, хватит, не стоит говорить о моей скромной натуре. «Я предпочитаю не обсуждать себя, – ответит самый дерзкий из них. – Мои дела показательнее любых слов».

Однако на поверку оказывается, что их дела – это и есть слова. Только слова о своем благочестивом бесславии.

Это ли не хвастовство? Это ли не лицемерие? Ведь хвастаться своим пренебрежением к хвастовству много хуже, чем объективно признавать наличие этого качества.

А оно есть у всех. Его просто не может не быть. Пусть это останется аксиомой. И никаких тому не нужно доказательств. Так сказал хвастливый автор, доказавший всем аксиоматичность его утверждений.

Цинизм

Глава о том, что быть циничным некрасиво

«Данте, сдается мне, жестоко ошибся, когда он с вгоняющей в оторопь откровенностью проставил над вратами своего Ада надпись: „И меня сотворила вечная любовь“, – над вратами христианского Рая с его „вечным блаженством“ могла бы, во всяком случае с большим правом, стоять надпись: „и меня сотворила вечная ненависть“ – допустив, что над вратами, ведущими ко лжи, могла бы стоять истина!»

Фридрих Ницше. «Генеалогия морали»

1

Давайте представим на миг, что все маски сброшены, нет больше места полуправде, и человек предстает пред самим собой в полной своей наготе. Это если, конечно, поэтически выражаться. А по факту – что будет, если мы признаемся себе в своих недостатках? Честно, без обиняков. Ну, нет, увольте! А если вашу роль исполнит кто-нибудь другой? Да как он смеет? Но он, поверьте, посмеет. И еще получит от этого удовольствие. Ведь как радостно произносить нежелательную правду вслух, плескаясь змеиным ядом, и уязвлять другого! К чему эти мелочные заботы о ближнем? Христианские ценности, как говорил Ницше, созданы для того, чтобы сделать из тебя раба. Это танцующему в экстазе Заратустре позволено быть выше всех – он, кажется, кое-что знал об этом мире. А нам, простым смертным, рабам морали и нравственности, только и остается, что молчать.

Для циника молчание – печать слабости. Молчуны поступают еще хуже болтливых лицемеров: возможно, они догадываются о сути вещей, но боятся их называть. С такими явно не по пути. Мы же не ради красного словца вспомнили о Ницше (и не для того, чтобы щегольнуть образованностью), он, по большому счету, многое точно сформулировал для понимания сути дела.

Оставим за скобками вопрос, был ли он здоров, когда писал «Генеалогию морали», и вообще стоит ли доверять его радикальным суждениям, не всегда встречающим понимание в высоколобых академических кругах. Но понятие морали он препарировал с искусностью хирурга. Кто, дескать, выдумал представление о хорошем и плохом? И почему нынче мы должны следовать этим умозрительным правилам, покуда их автор затерялся в веках? Это же как с руссоистским вопросом о собственности: а в какой момент она стала собственностью и кто ее присвоил?

В конечном счете, в обоих случаях мы приходим к выводу, что виноваты во всем мерзавцы. Да-да, это именно они кулаками растолкали своих братьев послабее и установили закон: простите, ребята, но теперь этот кусок земли принадлежит мне! И именно они, встав одной ногой на постамент, дабы произвести эффект победителя, а второй ногой – на нищих и убогих, сказали: а теперь вы будете жить по нашим правилам.

По правилам морали: делай то, поступай так-то. И хорошо-то как! Никакой свободы воли, никакой ответственности. Все решено за тебя. И должно быть, только сумасшедший сегодня возьмется сомневаться в истинности этих правил. Ну, в самом деле, общество – это же не психиатрическая больница, где ведутся бесконечные спекуляции на тему нормы и патологии! Или все-таки больница?..

А что циник? А циник изначально выше всякой морали. Плевать он хотел на мораль. Для него мораль – удел недалеких людей. Он обходит ее стороной.

Таковы, например, критики религии. Молчали бы уж, право слово. Хочешь – не верь, но зачем об этом всем говорить? Да, временами пробиваются и разумные аргументы, но разве в приличном обществе об этом упоминают?

Это похоже на ситуацию, которую в свое время описывал другой философ, Артур Шопенгауэр. Он глубокомысленно считал, что в мире повсюду разбросаны идеи – скажем, в вашей квартире незримо витает мысль о квадратуре круга, а в квартире друга – о конечной бесконечности. Конечно, лучше не думать на эту тему часто, чтобы не лишиться ума, потому как, если судьбе будет угодно, идеи сами придут к вам. Или, как принято говорить, придут в голову. Но, будем честны, гостят они лишь у самых любезных хозяев своего ума. И когда они изрекают оригинальную думу, люди говорят: «Как хорошо сказано! Я сам об этом думал». Да, думал, но не мог сказать. Потому что, соседствуя с резвящимися в воздухе идеями, невозможно быть в стороне. Ты их, разумеется, нащупываешь, но изрекают их избранные. Они еще любят себя называть циниками. «Да-да, – легкомысленно произносит он, – я говорю ровно то, что могли бы сказать другие, но робели или просто были лишены дара здравомыслия».

2