Читать книгу "Загадочная Коко Шанель - Марсель Эдрих"

Не на государство, но на Францию.

Она напоминала мне Саша Гитри[299], которого я узнал, когда он был в опале и, чтобы рассчитаться, лихорадочно писал свою книгу «60 дней тюрьмы», не переставая спрашивать себя:

«Почему они не приходят принести мне извинения, так как все же, если кто и служил всегда стране…»

Когда пришли, чтобы отвезти его в Дранси[300], он ждал если не де Голля, то по крайней мере кого-нибудь из его людей. В чем могли его упрекнуть, его, который сохранил все лучшее в Париже во время оккупации, встречаясь только с немцами, способными помочь ему, когда надо было спасти талант, интеллект, репутацию и славу Парижа, Франции. Так страдал Саша.

Если размышления Коко отличались по форме, то по сути они тем не менее походили на жалобы Саша, временно покинутого, отвергнутого этим Парижем и этой Францией, которых он защищал на свой манер, своим оружием. Оружием Коко — работой. Она стерпела свою кратковременную опалу, но не могла ее принять. Не понимала, почему ее не умоляют:

— Дорогая Мадемуазель Шанель, останьтесь с нами. Вы не можете уйти, вы должны, как и прежде, делать так, чтобы роскошь Франции блистала во всех концах света. Мы заклинаем вас уничтожить тех презренных, которые в своих магазинах пользуются безумием времени и препятствуют канонизации стиля Шанель.

Однажды она сказала мне:

«Американцы купили три Дома моделей. Почему никто не пошел к министру, чтобы сказать ему: Месье, великая вещь уходит от нас, «От Кутюр» — престиж Франции».

Она обнаруживала живейшее волнение, говоря об итальянской моде. Она не ошибалась. Свет исходил уже не только из Парижа. Потому что, рассуждала Коко, они заслоняли огни маяка, светящие на рю Камбон, они притушали их сияние. Кто? Ее враги. У нее не возникало даже тени мысли, что Шанель могла просто наскучить.

«Я разговаривала с человеком, который хорошо разбирается в этих проблемах, — говорила она. — Он сказал мне: дорогая Мадемуазель, Италия это очень важно, потому что там дело поставлено серьезно. Итальянские заводы не закрываются в августе[301], когда нужны ткани, чтобы выполнить заказы».

Перелистывая американские журналы «Харпер’с Базаар», «Вог», «Лайф», она кривила рот, рассматривая модели, снятые в Риме.

— Американцы поняли бы, что произойдет, если закроется Шанель.

Капитулировать? Она об этом больше не думала. Перед кем, перед итальянскими модельерами!

Уже давно, поднимаясь по зеркальной лестнице, она останавливалась, всегда на одной и той же ступеньке, чтобы отдышаться.

— Мы хорошо знали эту ступеньку, — говорила мадам Раймонд, одна из главных мастериц.

Теперь Коко останавливалась дважды. Она перестала есть.

— Однако печень никогда меня не беспокоит, — говорила она, — даже не знаю, где она находится. Но можно умереть от болезни печени, никогда от нее не страдая, не так ли?

Она больше не пила вино. Попробовав кофе, спрашивала:

— Вы не находите, что он горький?

— Нисколько.

— И все же лучше не буду пить, раз мне он кажется горьким.

В той мере, в какой она признавала неудачу (относительную) последних коллекций и особенно неудачу с брюками, выглядывающими из-под юбок, она приписывала ее журналистам и своей пресс-службе, которая, по правде говоря, существовала, чтобы было на кого излить дурное настроение.

— Никто не рассказал о Шанель, — жаловалась она. — Вы должны заняться этим вместе со мной.

Время от времени она возвращалась к «нашей» книге.

— Перебирая бумаги, я нашла письмо, в котором вы меня убеждаете, что я должна рассказать свою жизнь. Меня об этом просят много лет. Может быть, мы это сделаем.

Как мог я убедить ее признаться в чудесной правде ее детства, если я и не подозревал о ней, когда мы обдумывали этот проект? Или уговорить рассказать о Мулене и Руаллье?

— Когда я была девчонкой, то много размышляла о глупости, бессмысленности жизни, — говорила она. — Мне не твердили целыми днями, что я красива. Я не считала себя красивой, и мне это было безразлично.

Как мог я понять, не зная еще правды о ней, что работа, на которую она набросилась с такой истовостью, служила ей своего рода алиби, мешая ее реальную и воображаемую жизни?

Зачем устраивать заговор против ее владычества? Чтобы лишить ее трона? Коко упрощала: если Шанель не выстоит, не будет больше Моды. Она вздыхала: «Журналы для женщин убили моду. Они превратились в фармакологические лаборатории. Вам рассказывают не о моде, а о том, как не иметь детей».

Она спрашивала меня лукаво:

— Что, сейчас их делают больше, чем прежде?

И дальше:

— Я знала одну молодую женщину, принимавшую пилюли. Она раздулась здесь (руки на груди), пополнела во всех местах, и это все, чего она добилась. Я спросила ее: как же вы поступали раньше? У вас ведь не было детей.

И вздохнула:

— Теперь не хотят вставать, проводят все время в постели. И журналы не говорят ни о чем другом — всё пилюли да пилюли. Они так же оглупляют людей комиксами. Моя горничная читает их. Как вы думаете, это заставляет работать ее голову?

(Что создал бы Пьер Декурсель для комиксов? Его романы заставляли работать голову Коко спустя много лет после того, как она их прочла.)

На ней была фетровая светло-бежевая шляпа, я бы назвал ее бретонской, если бы она, надев ее на свои слишком черные кудри…

— Говорят, что это бретонская шляпа.

Она пожала плечами. Все, что писали о ней, было смешно:

— Говорят, что я мала ростом. А во мне метр шестьдесят пять.

И приговор:

— Все, что рассказывают обо мне в журналах, — ложь.

Можно улыбнуться, думая:

— Не большая ложь, чем то, что вы сами о себе рассказываете, и все же это ваша правда, которую вы выдумали.

После наших бесед, записанных на магнитофон, я ей вручил литературную обработку ее рассказов, естественно, историю первого сиреневого обтягивающего (что?) платья с подкладкой цвета пармской фиалки и шляпой с искусственной глицинией:

— Но никогда, никогда…

Она встала на дыбы, как молодая кобылка перед препятствием, которое надо взять.