Читать книгу "Светлячки на ветру - Галина Таланова"

— Кто опять дверь не закрыл, идиоты? — завопила маленькая крикливая женщина, ростом со свою девятилетнюю дочь, у которой был острый лейкоз, и которая казалась Вике злобной карлицей.

Никитина мама застыла у перил балкона и очень внимательно рассматривала внизу асфальт.

— Дура! — заорала карлица. — Твоему сыну донора срочно искать надо! Думаешь, из тебя мертвой ему кровь перекачают? Дура набитая, он же погибнет без тебя!

— Он все равно погибнет! Я не хочу этого видеть! Ему плохо от химии, его все время тошнит! Я не могу больше!!! Я не могу на это смотреть! Как можно жить тут, где дети умирают? — Никитина мама перегнулась через перила.

— Как ты можешь, эгоистка! Кто будет следить за капельницами? Кто будет искать ему доноров? Эгоистка! Прыгай тогда вместе с ним!

Две другие подлетевшие мамы держали теперь Никитину маму за руки, третья толкала ее в спину, точно каталку с больным ребенком.

Хлопнула дверь — и из ординаторской со смехом, звеневшим, как разбитая хрустальная посуда, выбежали раскрасневшиеся врачи. Маму Никиты два мужчины-врача оттащили от балкона — и тут же медсестра сделала ей успокоительный укол, но она вырвалась и опять полезла на стену, точно только по стене можно было найти выход из тупика, в который их с сыном каждый день загоняла болезнь. Она снова и снова бросалась к стене, точно боксер, отрабатывающий приемы, к груше, и дети стояли кучкой рядом и наблюдали это жуткое зрелище. Вике казалось, что волосенки на ее коже встали дыбом. И еще она очень боялась, что ее мама тоже может полезть на стену, и в этом будет виновата она.

Через полчаса после укола тетя Наташа успокоилась, обмякла в руках удерживающих ее женщин, стала похожа на пугало в огороде в безветренную погоду. Глаза ее закрывались и открывались снова, как у Викиной пластмассовой куклы Оксаны, когда она ее неосторожно наклоняла. Никитину маму увели в Викину палату и положили на освободившуюся койку: впереди были выходные. Ей снова и снова кололи снотворное, не давая проснуться и возвратиться в действительность, в которой ее сыну делали под наркозом блокаду. Викина мама ухаживала за Викой и тетей Наташей два дня. Лампа в палате двое суток не выключалась, но к Вике во сне все равно прилетала красная рука, которая ловко карабкалась по стене куда-то наверх, оставляя кровавые следы. Рука билась о стену, точно ночная бабочка о стекло, за которым разлит медом свет. Капли крови падали на Вику, точно красные ягоды брусники. Потом рука срывалась со стены и летела прямиком на девочку, шевеля узловатыми, распухшими в суставах подагрическими пальцами.

За Никитой, отходящим после наркоза, ухаживала чужая мама, чей сын второй месяц лежал в коме в палате вместе с Никитой. Потом ее сменила мама трехлетнего лысого малыша. Тете Наташе запрещали подходить к палате сына еще три дня. Даже в туалет ее водили под конвоем. Она шла как старушка, шаркая заплетающимися ногами по полу. Одна из ее тапочек с кокетливым голубым бантиком из плюша постоянно слетала с ноги — и сопровождающий тетю Наташу вынужден был наклоняться и надевать тапочку на ее ногу, точно маленькому ребенку. Сама Наташа слетевшей тапочки не замечала, ступала босой ногой на ледяной кафельный пол.

На третий день, проходя мимо стены, на которую Наташа пыталась залезть, она, увидев ободранную краску — точно кошка точила здесь ногти — и бурые полосы, будто стену окатила проезжающая по луже на глинистой проселочной дороге машина, Наташа сконфуженно покосилась на стену и спросила сопровождающую ее женщину:

— Неужели это я?

Когда ей наконец разрешили войти в палату к сыну, то первое, что она услышала, увидев своего мальчика, уже оклемавшегося от наркоза, но пока еще лежавшего серой мумией на подушке, было:

— Еще раз вытворишь такое, я выпрыгну в окно… — На глазах его навернулись слезы, выступившие, точно он стыл на холодном ветру. Да он и был на ледяном ветру мироздания… Летел, как оторванный ураганом зеленый листок, вывернутый серебряной изнанкой, будто конфетный фантик… Зеленый черенок, его душа, оставался дрожать на ветке… Наташа обняла своего сына, чувствуя, как подрагивают его лопатки, точно маленькие крылышки ангела под своими шершавыми ладонями. По лицу Наташи побежали слезы, оставляя две блестящие лунные дорожки на сумрачном лице. После она еще пару суток, встречая мам, помогавших ее сыну, пока она была с затуманенным душевной болью и отчаянием сознанием, кидалась к ним и прижимала их руки к своей груди, в которой бухало ускоряющимся поездом сердце.

85

За дверью в палату горел приглушенный свет, будто от фонаря, облепленного снегом… В палате лежала девочка Вика.

Сквозь матовое стекло двери просвечивал силуэт женщины, скорбно склоненной к кровати, где находилась девочка. Она сидела почти неподвижно, только изредка ее голова падала на грудь, так, что силуэт женщины становился похожим на знак вопроса. Женщина не спала уже много суток. Она проваливалась в сон на несколько секунд спасительного забытья, летела над спящим городом, но тут же понимала, что ее крылья парализовало и она не может фланировать дальше — и подбитым самолетом летела в пропасть. Она с ужасом просыпалась — и все вспоминала. «Нельзя спать, нельзя! Надо следить!» — Эти слова она произносила снова и снова, словно преподаватель английского языка для начинающих на аудиозаписи: «Учим английский сами». Она сидела возле больной дочки, врачи которой признали опухоль неоперабельной. Девочка была бледная, точно картофельные ростки в подвале по весне. Скулы ее были обтянуты желтой шелушащейся кожей, щеки ввалились, так что издалека казалось, что щек нет вообще. Один череп, обтянутый резиновой маской. Вика уже третью неделю не могла глотать. Мама протирала мокрой салфеткой ее искусанные до крови губы, обметанные белой слизью, похожей на овсянку-размазню. С каждым часом у девочки нарастала дыхательная недостаточность. Ребенок мучительно умирал от удушья. Мама все еще не верила, что это конец, хотя девочка находилась в полубессознательном состоянии. Но мама думала: «Вот сейчас произойдет чудо — и девочка пойдет на поправку». Девочка тихо стонала. Она почти не разговаривала: сил на это не было. Неделю назад ей отменили все поддерживающие ниточку ее жизни капельницы, так как врачи посчитали эти меры излишними. Поэтому сквозь сон она иногда шептала слова «вода, вода…». Вода мерещилась ей, как заблудшему путнику в пустыне, где нещадно палит солнце, раскаляя песок под ногами, и мечтала девочка не о том, чтобы выжить, а о том, чтобы утолить невыносимую жажду. Но это было невозможно, поэтому девочка лишь беспомощно плакала, когда слышала звук льющейся воды, будь то дождь за окном, барабанящий по стеклу, или водопад из открытого крана, обрушившийся на фаянс раковины, или тихий звон наполняемого жидкостью стакана, до которой ей было уже не дотянуться из ее далека. От постоянной нехватки кислорода на сознание девочки набегал удушливый дым горящих торфяников, она проваливалась в какое-то подобие сна, где реальность мешалась с вымыслом, но во всех коротких снах ее душили или преследовали, заставляли убегать по темным узким и сырым переулкам, мчаться по скользким крышам и перепрыгивать с вагона на вагон поезда под названием «Жизнь». Но от того, что она перепрыгивала с вагона на вагон, она все равно не окажется в купе ни одного из них, ее не втянут за руки в окошко на ходу поезда и не посадят рядом с собой попивать чай, налитый в стаканы с фирменными одинаковыми подстаканниками, позвякивающими от ударов ложечки при каждом рывке поезда на стыках рельс. Вода снилась ей, бегущей по вагонам и крышам. Вода далеко внизу, надо только соскочить на ходу с крыши мчащегося поезда — и не разбиться. Девочка тихо стонала. Вода журчала в ушах, как лесной родник, и птицы пели у родника голосами, похожими на ангельские, успокаивая, что райская жизнь впереди. Когда она выныривала из своего сна, то не мечтала о том, чтобы выжить, а только о том, чтобы утолить дикую жажду и смыть свинцовый вкус смерти со своих распухших, растрескавшихся губ, напоминающих отломанные крылышки высохших насекомых.