Читать книгу "Человек, который видел сквозь лица - Эрик-Эмманюэль Шмитт"

– О пожарах.

– Ага!

– Надеюсь, вы меня не подозреваете?

– Нет, потому что прошлой ночью ты спал в редакции «Завтра».

Ну, теперь я абсолютно уверен, что узкоглазый – его информатор.

Мимо нас проходит нищенка с пупсом, которого она прижимает к себе так, словно только что кормила его грудью; она пристает к прохожему:

– Месье, пожалуйста, дайте хоть что-нибудь моему ребенку и мне!

Я еще никогда не видел ее при ярком весеннем свете и только теперь обнаруживаю, что ей сильно за шестьдесят. Раздраженный прохожий, за которым она упорно тащится, в конце концов сует ей монету – то ли пожалев, то ли решив избавиться от ее приставаний. Терлетти грубо окликает попрошайку:

– Эй, Жоселина, не пора ли сменить пластинку? Тебе не кажется, что в твоем возрасте поздновато иметь младенцев?

Изумленная Жоселина оглядывает себя, потом розового пупса и твердо отвечает комиссару, помахав монетой в два евро, полученной от прохожего:

– Команду-победительницу с поля не удаляют!

И, злорадно хихикнув, идет прочь. Терлетти пожимает плечами и повторяет свой вопрос, исподволь внимательно наблюдая за мной:

– Так тебе нечего мне сказать?

Оттолкнувшись от стены, он в два коротких движения оказывается в нескольких сантиметрах от меня, слишком близко, чтобы я мог сбежать. Он нависает надо мной, едва не раздавливает. Его мужской запах, смешанный с ядреным запахом табака, проникает в мои легкие, я ощущаю жар этого сухощавого, чуть ли не прижатого ко мне тела. Меня прохватывает дрожь.

– Кто устроил пожары?

– Я не знаю, но…

– Но?

Я колеблюсь. У меня дрожат ноги. Терлетти угрожает мне, как другие обнимают, – на таком же близком расстоянии. Никак не могу решить, продолжать этот разговор или прервать его.

Глаза Терлетти обшаривают меня, ощупывают, пронизывают. Сколько времени я продержусь, не хлопнувшись в обморок? Наконец я лепечу:

– Момо… он знает. Или хвастает, что знает…

– Хм… несовершеннолетний… Нас часто обвиняют, что мы давим на этих сопляков.

– И?..

– Давай-ка выведай у него сам, потом мне расскажешь.

Отступив назад, он вынимает новую сигарету. Закуривает, медленно втягивает в себя дым и, прикрыв глаза, надолго задерживает его в легких. Он даже не скрывает, что наслаждается, так явно смакуя свое удовольствие, что это выглядит почти непристойно.

– Знаешь, Огюстен, ты мне очень нравишься.

Эта фраза поражает меня, как удар в лицо, она до того неуместна, что я, в кои-то веки, забываю о робости и дерзко отвечаю:

– Вот оно что! Интересно, как бы вы себя вели, если бы ненавидели меня? Хотелось бы понять, в чем разница.

Лицо Терлетти омрачает разочарование. Швырнув наземь окурок, как будто он повинен в его неудаче, комиссар пожимает плечами и удаляется. Но перед тем как сесть в машину, не оборачиваясь, бросает мне:

– Жду тебя с новостями.

На другой стороне улицы опять возникает узкоглазый. Но теперь он притворяется, что читает газету.

Шмитт поджидал меня перед бистро «Рыцари».

Перед этим я забрал с завода рюкзак со своим скарбом. Странное смятение владело мной. Я ликовал, подходя к цехам с приятным сознанием, что покончил с бесприютностью и нищетой, однако, начав собирать вещи, вдруг ощутил непонятную тревогу. Пронзительное воронье карканье объяснило мне это чувство: я испытывал страх. Жить целый месяц во флигеле замка, зарабатывать деньги – вот что меня угнетало. Мусор, пыль, сырость, улюлюканье диких птиц – все это было знакомо, привычно и понятно. А там… в Германти? Понравится ли мне новая обстановка? Смогу ли я жить в этой непривычной роскоши?

И пока я карабкался на стену, покидая территорию заброшенного завода, меня не оставляло ощущение, что он, как старый друг, провожает меня, прощается со мной, не удерживая, а только с достоинством шепча: «Ты уходишь, и это нормально; я мало что мог тебе предложить». Перед тем как спрыгнуть в контейнер, я задержался и глянул назад: по правде говоря, я был богачом, когда жил здесь, ведь завод так радушно оказал мне гостеприимство, подарив три огромных корпуса, мастерские, пристройки, разоренный двор, колодец, заросший сорняками. Никто не претендовал на это богатство, и ничто мне здесь не принадлежало, а значит, все это было мое. Я делил свои владения только с несколькими боязливыми грызунами и домовитыми пауками, а снующие взад-вперед птицы почти не мешали нам.

В автобусе, который вез меня к заводу, а потом обратно в город, сероглазый незнакомец держался на почтительном расстоянии. Вот и сейчас, на бульваре Шарлеруа, он идет за нами примерно в полусотне метров. Я указываю на него Шмитту:

– Вы видите вон того человека?

– Нет.

– Как – нет?

Обернувшись, я констатирую, что он исчез, – наверно, юркнул в боковую аллею.

– Мне кажется, что он из полиции и следит за мной.

Шмитт бледнеет и пристально смотрит на меня:

– А с чего это полиция организовала за тобой слежку?

– Меня подозревают в принадлежности к террористической организации.

Успокоенный Шмитт пожимает плечами: эта идея кажется ему нелепой. Судя по выражению его лица, он полностью исключает эту гипотезу – разве я могу быть террористом?! А собственно, почему он в этом так убежден? В конце концов, он меня совсем не знает и мог бы опасаться. Его уверенность в том, что я безобиден, где-то даже уязвляет меня…

– Вы считаете возможной мою принадлежность к терроризму?

– О нет!

– Почему?

– Потому что ты задаешь себе вопросы, размышляешь. А у террористов вопросов нет, у них есть одни ответы.

– Но ведь есть и умные террористы.

– Абсолютная вера требует не ума, а волевых качеств. Она служит средством не познания мира, а внедрения в мир. Фанатик всегда сталкивается с поводами для сомнения, но он не желает сомневаться. Он так уверенно предпочитает свой воображаемый мир реальной жизни, что очищает эту реальность с помощью «калашникова», как только она вступает в противоречие с его верой. Тогда как ты ищешь истину, а не претендуешь на истину в последней инстанции…

– Ну, спасибо за доверие.

Шмитт разражается хохотом:

– Лучше благодари меня не за доверие, а за тщеславие: я даже представить себе не могу, что парень, который так старательно и пристрастно изучал мои книги, вдруг окажется тупицей!

Я тоже смеюсь и добавляю:

– Если б вы знали, что мне сказал по этому поводу Бог…

– Молчок! Ни слова! Я желаю это прочесть, а не услышать.