Читать книгу "Легкая голова - Ольга Славникова"

— Кхгм… Что ж… Вышло некоторое недоразумение, — неуверенно произнес старший энкавэдэшник, видимо не представляя, как ему теперь вывернуться из ситуации, когда органы в принципе не ошибаются, а вот на этот раз слегка промахнулись. — Случайность, — громко пояснил он старичку, тыкавшему неверным пальцем в переносицу, в дужку очков, которые дрожали и поблескивали, точно из линзы в линзу переливали водицу. — Просим извинить, товарищ Ермаков, вышла случайность! — крикнул энкавэдэшник в комнату, откуда в ответ послышался французский мат и полый хрустальный взрыв.

Не дождавшись ничего иного, офицер махнул своим, и военные потянулись из разгромленной квартиры навстречу слепому, щупавшему вещи, сквозняку.

— Ну что, убрались? — деда Валера выглянул из косо освещенной, аварийно мигающей комнаты и, убедившись, что так и есть, вальяжно занял насиженное кресло. Товарищ Румянцева резко отвернулась и стала словно бы с усилием толкать беленую стену коридора, ее угловатые плечи тряслись под серым, как пыль, пуховым платком.

— Да будет тебе, разревелась! — крикнул деда Валера, полуобернувшись. — Все, ушли! Не забрали меня! Все кончилось!.. Хотя, конечно, кончилось, да не все, — пробормотал он уже сам себе под нос, доставая из лохмотьев свой нескончаемый, бурый от сырости «Казбек».

— А что потом было, деда? — подался вперед Максим Т. Ермаков.

— Что-то… Уехали мы в эвакуацию, а дом вместе с нашей квартирой разбомбили! — с горечью воскликнул покойный старик и жадно всосал в папиросу живой горячий огонек. — То ли наши, то ли фрицы, кто их там разберет. Вернулись, а на месте дома яма, в яме зеленая вода, из воды торчит узлом велосипед. Одна библиотека осталась французская, стаскали ее на себе в Казахстан и обратно. Рояль, как бабка твоя ни ругалась, не смогли утащить. Так-то!

— Да, жалко квартиру, — вздохнул Максим Т. Ермаков. — Реально жалко. Я вот тоже, видишь, все никак не обзаведусь, не устроюсь. А что эти, с маузерами? Возвращались потом за тобой?

— Не-а! — деда Валера лихо выпустил дым тремя призрачными кольцами, поплывшими в воздухе, будто медузы. — Видишь, как бывает полезно дать человеку из органов в глаз!

— Погоди, но ведь они от тебя не из-за этого отвяли, — засмеялся Максим Т. Ермаков. — Им вроде указание поступило по телефону. Они своего начальства испугались, а не твоего кулака!

— Время! — деда Валера со значением поднял пергаментный указательный с отросшим, похожим на смолу, покойницким ногтем. — Если бы я не оказал сопротивления органам, они бы успели увезти меня в кутузку. А оттуда бы уже не выпустили! Потому что успели бы переломать стахановцу кости и вообще привести в такой вид, в котором возвращать домой уже нельзя, — деда Валера задумчиво померцал тем, чем он смотрел из, казалось бы, пустых глазниц, из глубины внутричерепного пространства, уж точно не имевшего ни концов, ни начал. — Время, Максимка, очень важная вещь! Ты за ним наблюдай. Чувствуй, куда оно течет, на кого работает. И если на тебя — пользуйся! Не стесняйся! Тяни время, если оно пока еще твое. И женись обязательно. Жена — первое средство от смерти. Хотя бессмертным и с женой не будешь, это уж точно, — добавил деда Валера философски, распахивая останки пиджака и предъявляя свои желтые, гусарского вида, ребра, за которыми темнело на каких-то волосатых растяжках ссохшееся сердце, похожее на кокон крупной бабочки и явно сохранявшее потаенную, цветную, яркую жизнь.

«На ком же мне жениться? — подумал Максим Т. Ермаков, затягиваясь сладковатым, с примесью потустороннего, табачным дымом. — На Маринке? Она в тюрьме, и на ней не дай бог. На Саше? Хорошая девушка, и на фиг ей ее монастырь. Только командовать будет мной и соседушке Шутову жаловаться на меня, чуть чего. Или на Маленькой Люсе?» При одной только мысли о Люсиных слабеньких грудках у Максима Т. Ермакова зашевелилось в штанах. «Там ребенок, больной ребенок», — напомнил он себе. Тут же, впрочем, приплыла откуда-то здравая мысль, что к тому моменту, когда придется принимать решение, ребенок, скорей всего, уже умрет.

Тем временем за спиной у деды Валеры послышались мокрые грубые звуки. Товарищ Румянцева рыдала с надсадой, наискось вытирая лицо руками, по локоть в слезах. Она по-прежнему словно бы толкала стену, покрытую ее мокрыми отпечатками, сизыми на белой известке; казалось, ее отчаяние способно сдвинуть и коридор, и всю стахановскую квартиру, и гору вроде Монблана — только неспособно помочь ей самой.

— Вот женщины, видишь как, — сокрушенно проговорил деда Валера, поднимая свою шаткую костяную конструкцию из кресла.

Твердеющей с каждым шагом походкой (палка, на которую он опирался, превратилась по дороге в тень от торшера) деда Валера вернулся в свое время и в свою квартиру. Движением, какое Максим Т. Ермаков не мог у него предполагать и вряд ли смог бы когда-нибудь повторить, знатный стахановец дотронулся до растрепанных, вздыбленных волос товарища Румянцевой. С силой оттолкнувшись от заляпанной стены, женщина вцепилась в мужа. Глядя, как они стоят, обнявшись, такие молодые, но похожие вместе на узловатый, причудливый ствол старого дерева, Максим Т. Ермаков вдруг ощутил себя на этом дереве светлым зеленым листом, прозрачным в солнечных лучах.

«На Люсе женюсь, — решил он, растроганно глядя на деда и бабку, слившихся в одно. — Чего это я, в конце концов, должен себе отказывать. Хочу ее, и все, и я не виноват. У нее и глаза вроде такие же, как у товарища Румянцевой, если без черных очков. Ишь, как держатся друг за друга, дед сейчас, наверное, и не осознает, что я на них смотрю».

И только Максим Т. Ермаков успел это подумать, как деда Валера резко обернулся к нему, вздернув небритый подбородок над бабкиной макушкой, и крикнул голосом, похожим на карканье сразу целой стаи потревоженных ворон:

— Максимка, у тебя в постели пистолет!

В бреду не было времени, а может, оно ходило по кругу, как все на свете часы, и Максим Т. Ермаков не смог бы впоследствии сказать, прожил он тот или иной эпизод один раз, два раза или многократно. Деда Валера появлялся то тридцатилетним вихрастым малым с папиросой на нижней губе, то стариком в соленой щетине и в артрите, с морщинистыми суставами, разросшимися на его скелете, как древесные грибы; иногда — тем, что лежало сейчас на прокаленном до серебряного блеска, тихо звеневшем старыми венками кладбище города-городка, под сверкавшей, как тусклое зеркало, могильной плитой. Это нечто было вовсе не страшным, скорее трогательным, оно ходило нетвердо, как ребенок, который только учится делать шаги, и очень старалось не сорить собой в кресло и на пол. Благодаря общению с этим третьим вариантом Максим Т. Ермаков наглядно убедился, что в черепе всякого человеческого существа помещается космос.

Но вот пришло прекрасное утро, когда Максим Т. Ермаков проснулся очищенный от болезни, в ясном сознании, хотя и слабый, как кисель. Он представления не имел, сколько времени так провалялся; Просто-Наташин железный будильник, предъявлявший, точно под лупой, выпуклые десять часов пятнадцать минут, показался ему какойто марсианской машинкой. Мутно-серебряный солнечный свет, шедший из немытого окна, был уже совершенно осенний; пока Максим Т. Ермаков пытался сесть в постели, пара голубей, скрежеща когтями по железу, опустилась снаружи на оконный карниз, и сами птицы были почти не видны, зато совершенно отчетливо синели их глубокие тени на стекле, распускавшие то одно, то другое многопалое крыло.