Читать книгу "2012. Хроники смутного времени - Евгений Зубарев"

— Не ори на меня, истеричка, — спокойно ответил Иван. — Я — репортер. Мое дело — снимать. Если сгоришь — сниму и озвучу за кадром, чтоб люди знали, кто и почему там в Кашире сгорел. Пока. И удачи тебе, «гризли» хренов.

— Да пошел ты…

Минут через десять нашу крышу накрыл такой плотный огонь из чего-то крупнокалиберного и многоствольного, что там не только стоять — лежать стало тревожно.

Пули срезали сначала все антенны, потом раскрошили вентиляционные трубы, а потом неумолимый смертельный поток начал сносить даже каменное ограждение крыши. О том, чтобы в такой обстановке поднять голову выше двадцати сантиметров от горячего рубероида, не стоило и говорить.

— Они, наверное, сейчас в атаку пошли, пока мы их не видим! — проорал психиатр, вжавшись в крышу, как ящерица.

Я смог только кивнуть и тут снова зазвонил телефон.

— Слышь ты, «гризли» хренов!.. — Это был Иван Сыроежкин. — Они там на тебя в атаку пошли. На трех машинах со стороны пустыря, и еще две группы пешим порядком с юга двигаются, мимо трансформаторной будки.

— Спасибо, — буркнул я.

— Не за что. Кстати, камеру я на них повернул. Так что не ссы, вождь, как ты там позорно залег, народ не увидит…

«Позорно залег». Интересно, а что я должен делать — встать и отбивать пули своей впалой грудью?

Тут у меня снова зазвонил телефон, и я выматерился в ревущее пулями небо. Я сегодня очень популярный абонент.

— Привет, дорогой! У нас страшная беда — мы тут пришли с пляжа в номер, а у нас украли вещи, представляешь? — сообщила Ленка.

— Представляю,— сказал я, сам удивляясь своему спокойствию. — А карта банковская цела?..

Мне пришлось вжаться в симпатичную нишу между бортиком крыши и вентиляционной стойкой.

— Карта цела, я ее всегда с собой ношу, — утешила Ленка. — Но украли мой сарафанчик, такой веселенький, в крупный горошек, с прозрачными бретельками, помнишь, мы его в Апрашке покупали за пять тысяч, ты тогда кричал, что дорого. Еще фотик сперли, с карточкой на два гига. Так жалко, столько фоток там было. А из Лизкиных вещей стибрили только курточку зеленую, с медвежатами смешными на спине, помнишь, мы ее покупали со скидкой в «Детском мире» за…

— Помню, конечно, — оборвал я жену, и тут на крыше начали рваться минометные мины, и осколки градом застучали вокруг.

— У тебя там помехи какие-то… — сказала Ленка.

— Да, помехи! — проорал я в промежутке между разрывами. — Извини, дорогая, у меня сейчас времени мало, я потом тебе перезвоню, ладно?

— Никогда у тебя нет на нас времени, — расстроилась Ленка. — Ну, хотя бы скажи — ты меня любишь? Да? А как ты меня любишь?

Сразу по два минометных разрыва ухнули на крыше и на втором этаже одновременно, и я, не удержавшись, заорал от страха:

— Бля-я-я!..

— Ну ты и хамло! — возмутилась Ленка и отключила телефон.

Я осмотрелся по сторонам и в метре от себя неожиданно увидел страшное окровавленное лицо. Олег Меерович грустно смотрел на меня, часто моргая слезящимися глазами, и даже не пытался вытереть кровь из иззубренной рваной раны на лбу.

— Вас осколок задел, — крикнул я ему, но он только чаще заморгал.

— Уходим отсюда! — крикнул я и пополз к чердачному люку.

Я очень надеялся, что психиатр сможет сам покинуть крышу — тащить под огнем такую тушу я бы точно не смог.

Мы спустились на второй этаж, по колено засыпанный трухой от остатков мебели. Потом проскочили смертельно опасный северный участок здания — здесь целый угол был оторван непонятным, но очень мощным оружием, и в образовавшуюся дыру летели пули сразу с трех направлений.

В коридоре первого этажа стоял тихий плач — дети лежали на полу, закрыв головы руками. Трое лежали отдельно от остальных, в темной луже, и я сразу понял, что случилось самое страшное… Валентина повернула ко мне испачканное кровью лицо:

— К нам сюда какая-то бомба залетела. Близнецов сразу убило, а Ксюше обе ножки оторвало, она без сознания сейчас. А у нас ведь даже анальгина нет!

Чужой без предупреждения взорвался у меня в голове горячим кровавым гейзером, и я, выпрямившись во весь рост, пошел вперед по ставшему сразу очень тесным вестибюлю среди замерших тел взрослых и детей.

На улице время тоже остановилось, и я спокойно дошагал до забора, разыскивая подходящую мишень для своего автомата. Впрочем, больше всего мне хотелось резать врага штык-ножом, но я сдержал себя, понимая, что действовать таким способом нерационально.

Две пешие группы урок, о которых предупреждал Иван, как раз подошли к ограде с южной стороны сада, и я, присев для пущей точности на одно колено, начал работать по ним из кустов, экономно стреляя одиночными.

Эти твари поняли, что их убивают, только после десятка моих выстрелов. Зато, когда живые осознали опасность, они развернулись и бросились бежать. Стрелять в их вонючие задницы было одно удовольствие…

Чужой успел предупредить меня, когда с севера подобрались урки на уцелевшем «козелке» и ударили по моим заветным кустикам из ручного миномета. Я вышел на них слева, и пока они разворачивали свои удивленные рыла, выпалил в них весь автоматный рожок. Потом я перемахнул ограду и все-таки не удержался — добежал до полыхающей машины и несколько минут кромсал корчившиеся на земле тела штык-ножом.

Потом я поднял глаза на пустырь и понял, что проиграл — по пустырю уверенно ехал БМП, и ее пушка, как и оба пулемета, смотрели мне прямо в лицо.

Чужой опять вскипел в мозгу кровавой пеной, но я не поддался на его уговоры убить эту машину штык-ножом. Я рванул назад, в сад, а потом за угол дома, лег там и вынул из кармана обе гранаты, понимая, что кинуть их в броневик мне вряд ли позволят — продырявят пулеметами, едва я покажусь в зоне видимости стрелков.

Это был чистый проигрыш, и даже Чужой признал это, неровными рывками запульсировав в моей голове, а потом спустившись куда-то в грудь, а потом в живот и ниже… Вот откуда взялось это странное выражение — душа уходит в пятки. Моя душа уходила в пятки, а я ничего не мог с этим поделать.

По дому откуда-то со стороны фасада вдарили из крупнокалиберных пулеметов, а потом опять заработал миномет. После нескольких взрывов с первого этажа донесся жуткий, корежащий душу детский рев, и я понял, что урки опять попали в коридор.

Я застонал от бессильной злобы, закрывая глаза и уши, чтобы не видеть этого кошмара и хотя бы не слышать криков умирающих детей. А потом на меня нашло прояснение — я взял по гранате в каждую руку, вынул из них чеки и, зажав спусковые скобы, пошел на броневик. При этом я вовсе не чувствовал себя героем — больше всего меня глодала мысль о глупой, дурацкой ошибке, которую мы все совершили, оставшись в этой долбаной западне — в долбаном садике трижды долбаной Каширы.

Мне хотелось умереть от обиды, и я шел умирать, но еще сильнее мне хотелось наказать за свою ошибку как можно большее количество ублюдков вокруг.