Читать книгу "Никон - Владислав Бахревский"

Никон открыл ларец.

– Здесь деньги. А еще, государь, церковь и я, твой богомолец, собрали с патриарших владений дружину в тысячу бойцов. Недели через две будут в Москве. Пусть их твои воеводы ратному делу обучат.

– О святой отец! – воскликнул Алексей Михайлович. – Ты – верная моя опора. За твоими молитвами – как за крепкой стеной.

Тут государь подошел к столу, помешкал, но взял-таки малую грамотку.

– Послушай вот, святой отец, как нас с тобою честят и в хвост и в гриву. – Прочитал из грамотки отчеркнутое место, морщась и вздыхая: – «Не наши бо страдания нудят нас к тебе, государю, вопити, ниже скорбей и мучений наших моление к тебе, государю, приношу, но страх держит мя о сем, дабы благочестие истинное в поругании не было и гнев Божий да не снидет…» И далее вот… про объявление моим царским величеством войны польскому королю… «Аще бо сия брань не уставлена будет и церквам мир не предан будет, крепости не будет имети быти хотящая брань, но за премногое прогневание владыки нашего Бога велия погибель и тщета будет».

Никон взял вдруг из рук царя лист, поднял над головой:

– Ивашка Неронов слюной брызжет! Угадал?

– Угадал, – сказал государь.

– Зловредный старик! Всем от него одно только неспокойство. – Кинул письмо на царский стол. – Ну, плохо ли ему в Спасокаменном монастыре, на Кубенском, куда царь для душевного отдохновения ездит?.. И встретили его там крестами да иконами. А он так всех донял своими бесконечными укоризнами, что – слышал я – бит был. Не игумен, монахи ко мне взывают: «Освободи, патриарх, нас, бедных, от неуживы». На Колу он у меня поедет. В Кандалакшу! Пусть злобу-то свою охладит. А того, кто вдруг чернил ему принесет, – запорю!

Алексей Михайлович согласно кивнул головой: нероновские послания задевали обидно. Ладно бы себе под нос ворчал старик – людей против Никона поднимает. Неуемный, опасный человек. Тем более опасный, когда война у дверей. Чем дальше такие, тем государству покойнее.

И вспомнил протопопа Аввакума – тоже человек-кипяток.

11

Аввакум выносил на руках детишек и укладывал их протопопице любезной Анастасии Марковне под бочок, под тулуп: Прокопку, Агриппину и, наконец, третий месяц живущего на белом свете Корнилку. Корнилку мать взяла не то что под тулуп, но и себе под шубу.

За меньшими выбежал на мороз большак десятилетний Иван. От лютого мороза воздух вызвездило, и дышать этими колючими звездами было непросто.

Иван плюхнулся матери в ноги. Рядом с ним села Марина, Аввакумова племянница, поехавшая с семейством, чтоб помочь с малышами. Марковна-то отправлялась из Москвы совсем хворая.

Аввакум завалил Ивана и Марину двумя охапками сена, стрелец-возница тронул лошадей, и протопоп заскочил в сани уже на ходу.

Второй месяц ехали на санях. Ехали, ехали… Позади остались Переславль-Залесский, Ярославль, Вологда, Тотьма, Устюг Великий, Соль-Вычегодская, Кайгород, Соль-Камская, Верхотурье, Туринский острог, Тюмень… Оказывается, и тут люди жили. И все у них было, как у людей: свадьбы, похороны, праздники, моления, работа. Много работы. И только подневольным седокам да их возницам не было до всей этой жизни дела. Все мимо, мимо. У Корнилки два зуба успели вырасти… Вот у кого судьба! Десяти дней от роду взят человек под стражу и отправлен за три тыщи верст на выселки.

Аввакум, отворив тулуп, заглянул к Марковне.

– Ничего?

– Ничего, батько!

– Теперь уж скоро! – Закрыл тулуп, поддернул треух на голове.

Бороду уже выбелил иней. Аввакум снял рукавицу, прикрыл мехом нос и рот.

Дорога шла тесным, хлипким, как вытершийся веник, но совершенно непролазным лесом. На такие леса Аввакум уже насмотрелся. На всякое насмотрелся. От смотрин уже в глазах мельтешение и зуд. А как подумается, что у дороги-то этой, непрямоезжей, есть он, край и конец, – сердце вдруг жалостью вздрогнет. Самой дороги жалко. Человек ко всякой жизни привыкает, лишь бы жить! Дорога в Сибирь безмерно трудна, но утешительна. Неизреченны и неисчислимы красоты и чудеса земли: и горы – чудо, и степь – чудо, и лес, и небо, покрывающее твердь и живущих от плодов земли и животворящего небесного света и дождя.

Убегающий за спину чуткий живой мир, где всякое место манит своей тайной, своей надеждой на добрую жизнь, оставлял в сердце протопопа печаль, а глаза уже искали, ждали и находили новую красоту, и было странно думать, что эта вереница картин некогда пресечется, замрет и вместо зыбкого дорожного бытия обступят заботы, написанные на роду всякому человеку, тем более человеку, сорванному с места по изволению патриарха. Изволение – ох! – высокое, а заботы – житейские: где жить, что есть, во что одеться-обуться, с кем Бога молить…

И вдруг пошли березы.

Одни березы! Протопоп, не удержавшись, приоткрыл тулуп.

– Марковна, гляди!

Анастасия Марковна улыбалась, высовывали мордочки на мороз из теплой меховой берлоги Прокопка и Агриппина: что там за чудо?

Протопопова радость утешила сурового молчуна-возницу.

– Здесь на двадцать верст – белый свет. И зимой, и летом, и ночью. Нестрашный лес.

– До Тобольска двадцать верст, что ли? – спросил Аввакум.

– Поболе! – ответил возница. – Проедем рощу, там поле, за полем река, за рекой гора. На горе-то и стоит наш красавец.

– Стало быть, приехали…

Аввакум поднял голову, наблюдая медленно и тяжело летящую ворону.

– На таком морозе птицы камнем падают.

– У нас птица своя, – согласился возница. – Сибирская птица. Тут все сибирское. Тут – Сибирь.

12

Архиепископ Тобольский и Сибирский Симеон, старик громадный, но рыхлый, вышел на крыльцо и глядел, как из-под сена, из-под тулупов выбирается на свет Божий семейство опального протопопа.

Аввакум и Анастасия Марковна с ребенком на руках подошли под благословение, но Симеон сам отворил дверь в сени и позвал:

– Скорей в тепло, намерзлись, чай! В доме, в доме благословлю.

Сени были крепкие, теплые, но углы белы и колючи: проморозил мороз.

В клубах пара ввалились гурьбой в дом.

С одежды стекали ручейки белого холода. Тотчас оттаявшие ресницы забили влагой глаза. Тепло, как в раю. А ноги постукивают, будто копыта отросли.

– Мороз нынче и для нас – мороз, – сказал архиепископ и, подняв руки, как бы подгреб к гостям своих слуг: – Помогите раздеться. Валенки, валенки скорей скидывайте! Ноги, чай, окостенели.

У Прокопки ноги с пару зашлись, заплакал, но слуги у архиепископа были ласковые, быстрые. Принесли холодной воды – подержать в ней ноги, потом водкой растерли.

Наконец гости, кроме заснувшего младенца Корнилия, были введены в трапезную. Келейник Симеона прочитал молитву, сам Симеон благословил пищу, и потом все сели за стол. По правую руку – Аввакум, келейник, Иван и Прокопка, по левую – Марковна, Марина, Агриппина. Щи были постные, но горячие, хорошо посоленные, с чесноком.