Читать книгу "Исповедь старого дома - Лариса Райт"

— Я, пожалуй, приду.

— Ты?! — Молодая женщина чуть не добавила «белены объелась», но вовремя сдержалась, ответила вежливо:

— Приходи, конечно.

— Буду к началу.

Следовало холодно распрощаться, сохраняя вежливый нейтралитет (именно так и говорила пожилая актриса: доброжелательно, но холодно), но Анна не смогла до конца сдерживать эмоции:

— Мама, а чем обязана?

— Мне предложили сыграть в другой постановке этого режиссера. Хочу посмотреть, что он за птица.

Ну конечно! И как это Аня сразу не догадалась, что о ней снова не идет и речи? Алевтина Андреевна даже не собиралась делать хорошую мину и сочинять небылицы о своем желании посмотреть, наконец, на работу дочери. Нет. Все для себя и все о себе. Аня — так, мимоходом, заодно.

Анне бы расстроиться, сказать грубость, отобрать билет или заявить, что она видеть мать не желает. Но нет. Разве станет она отказываться от пусть такого, но все же шанса доказать великой Панкратовой, что и она, Аня, чего-то стоит? Конечно же, мать оценит и станет гордиться, а там, кто знает, возможно, и полюбит? Ведь большие актрисы не могут не почувствовать ту самую неповторимую ауру, когда каждый уголок театра наполнен немыми возгласами: «Это она!»

В свете рампы Анна не могла разглядеть лица Алевтины Андреевны. Та не зашла к дочери в гримерку ни до, ни после спектакля. Это Анну не удивляло, удивило бы обратное. Анна не расстраивалась и больше не злилась на мать. Теперь она ликовала и упивалась ощущением победы над собой, над залом и, конечно же, над великой актрисой.

Отделавшись, наконец, от Петечки и выехав на дорогу, Анна, все еще в эйфории, несколько раз громко прокричала, заглушая выдающего в магнитоле свои фирменные «Ау» Майкла Джексона: «Это я! Это я! Это я!»

— Это я, — прозвучало в трубке, когда Анна ответила на прорвавшийся сквозь грохот звонок телефона.

— Да? — Женщина затаила дыхание. Сейчас мама скажет, что она была не права. Сейчас признается в ошибках или, по крайней мере, согласится с тем, что и Аня кое-что умеет на сцене, сейчас…

— Прости, я не смогла быть. Как все прошло?

Аня не помнила, как нажала отбой. Телефон ехидно улыбался с пассажирского кресла, Джексон пел о том, что она была похожа на королеву красоты с киноэкрана[7], а слезы застилали глаза. Аня не заметила красный сигнал светофора…

— Красный, Дружок, слишком обязывает, — Анна вытерла испачканные краской руки о фартук. — Подростку, конечно, хочется яркости и необычности, но через какое-то время ей самой станет неуютно в окружении сплошного красного, так что придется разбавлять атмосферу. Как думаешь, а? — Анна потрепала собаку за ухом, в раздумьях разглядывая кровать. — Немного подсохнет, и нанесем рисунок. Только какой? Что у детей нынче в моде? Надо бы написать, спросить, чего хочет сама девочка. Давай-ка, пойдем, воспользуемся благами цивилизации.

Женщина с собакой вышли из мастерской и направились к дому, который с тоской наблюдал за этой идиллией. Совсем скоро ему придется привыкать к каким-нибудь другим звукам и запахам, а он уже успел полюбить стук молотка (он напоминал ему о собственном рождении и детстве), скрип пилы и жужжание рубанка. Дом наслаждался даже запахом морилки, который ветер, бывало, приносил из распахнутых окон мастерской. А теперь все это должно было исчезнуть.

Дом обидчиво заскрипел ступенями крыльца, когда Анна с собакой поднимались на террасу. Дружок резко остановился, повел ушами, прислушался, будто спрашивая у дома: «Что это ты, старик, разворчался?» Но дом отвечать не собирался. Собака с ее безотчетной радостью и готовностью к любым переменам снова его раздражала. Сдались ему реакции псины! Дом наблюдал за действиями женщины. Она включила ноутбук, застучала по клавишам, перечитала написанное и отвернулась от экрана. Снова обратилась к собаке:

— Знаешь, Дружка, что самое сложное в такой переписке? Получать новые сообщения с просьбой о встрече и отвечать, что я не принимаю и никуда не езжу. Я никуда не езжу, Дружок. Знаешь, почему я этого не делаю? Думаешь, дело в том, что боюсь быть узнанной? Я тебя умоляю! Уж для кого, а для актрисы сохранить инкогнито проще простого. Пользоваться гримом умею так, что родная мать не узнает.

Дом весь обратился в слух. Из разговоров Анны с режиссером и с матерью он уже успел сделать вывод, что женщины хотели сохранить свое пребывание в тайне. Но теперь получалось, что Анна могла себе позволить менять облик и встречаться с людьми, но не делала этого. Почему? Конечно, надолго, наверное, больную оставлять не решалась. Все-таки до электрички идти далеко, да и трястись потом в поезде — удовольствие сомнительное. Но ведь есть же машина. Стоит себе под тентом, ждет своего часа. Он помнил, как привезли женщин. Сидевший за рулем мужчина вынес с заднего сиденья лежачую, вынул из багажника чемоданы и, взяв у Анны деньги и выслушав благодарности, откланялся, оставив женщине какую-то карточку. Карточка эта потом так и валялась на подоконнике, на ней было написано «Водитель по вызову». Но больше его не приглашали, да и поедет ли кто-то в такую даль? Но машина стояла, значит, на ней когда-то ездили. Иначе зачем она нужна?

Анна встала со стула и вернулась к крыльцу. Прислонилась к косяку двери, постояла, не отрывая взгляда от того места, где под тентом пылилась машина:

— И зачем ты теперь нужна? Все равно я не вожу больше.

Дом всегда умел слышать главное. «Больше не водит? Значит, раньше водила, а теперь нет? Почему?»

Анну услышала и та, которая знала ответ на этот вопрос. Услышала и закричала из комнаты:

— Нука! Врач же сказал: «Не вспоминать!».

Анна откликнулась, больше себе, чем матери:

— Разве об этом можно забыть?

22

Забыть о спектакле дочери у актрисы Панкратовой не получилось. В театре она была и в талант Ани поверила. Но одно дело — увидеть свою ошибку, а другое — признать. Продолжать высказывать сомнения по поводу гениальности Аниной игры было бы проявлением скорее глупости, чем упрямства. Алевтина Андреевна менять свои суждения не привыкла, и сознаваться в своем поражении казалось ей настолько мучительным, что она предпочла соврать. Ну, не было ее на спектакле, как же она может о нем судить?

На следующий день после премьеры Алевтина Андреевна проснулась в прекрасном расположении духа. Ей предстояли пробы на картину известного режиссера, но результат был заранее известен. От нее требовалось лишь приехать, отыграть пару сцен и оставить автограф в конце договора. Роль обещала быть интересной и помимо неплохих дивидендов обещала принести изрядное удовлетворение.

Алевтина Андреевна тщательно уложила волосы, нанесла макияж и полюбовалась своим отражением в зеркале: волосы, пусть уже не натурально черные, но все еще густые, обрамляли чудесно подправленный хирургами овал лица. Глаза в результате операции смотрели чуть удивленно, но придавали и без того прекрасному образу особую пикантность: небольшая раскосость только прибавляла шарма. Шея, к которой у Алевтины Андреевны накопилось множество претензий, была чудесно задрапирована широкой нитью жемчуга (конечно же, натурального), а все, что находилось ниже шеи, было подтянуто и аппетитно благодаря косметическим процедурам и искусно подобранному корректирующему белью. Актриса имела полное право остаться довольной своим обликом. Она и осталась. Напевая под нос какую-то дурацкую мелодию, она налила себе кофе и включила телевизор.