Читать книгу "Человек с чужим прошлым - Василий Веденеев"

— Киньте туда гранату! — закуривая сигарету, приказал офицер. — На всякий случай. В эту трубу можно пролезть?

Ефрейтор, заглянув в узкий колодец, с сомнением покачал головой. Отцепив от пояса противопехотную гранату на длинной ручке, он кинул ее в трубу и отбежал, потянув за собой собаку.

Глухо ухнуло. Вылетели наверх комья грязи…

* * *

Выхин устал ждать. Во рту совсем сухо, словно насыпали на язык наждачный порошок; нестерпимо болела раненая голова, мелко подрагивали пальцы, сжимающие цевье винтовки.

Зато он сделал для себя немаловажное открытие — в костеле была засада. Он сумел заметить, как раз-другой мелькнули в проемах окон тени, блеснул металл оружия.

Кто там мог быть? Только люди Бергера: наверняка Клюге и Канихен во всех подробностях доложили ему о прогулке к сожженной деревне. Оберфюрер стреляный волк, он ничего не любит пускать на самотек — уж если затягивать силки, то смертельной петлей. Значит, Конраду надо не только успеть первым убрать Тараканова, но еще и обшарить его тело? Почти нереально…

Пожалуй, впервые он страстно желал, чтобы его враг сумел обойти все расставленные западни и убраться подобру-поздорову. Если даже будет так, то его хозяева не станут трубить в трубы, бить в барабаны и сообщать по радио о своих успехах — разведки молчат, молчат даже тогда, когда проходят многие десятилетия. Равно молчат как о поражениях, так и об успехах — все уйдет с Таракановым, если уйдет он сам. Уйдет? Видимо, стоит присмотреть за краем оврага на русской стороне. Может быть, Владимир Иванович агент именно русской разведки, а не английской? Черт возьми, теперь-то какая разница?

Мысли и так путаются, болит рана на голове, а солнце словно хочет выжечь на ней узоры…

Конрад приник глазом к окуляру оптического прицела и повернул ствол винтовки в сторону границы. Вот кусты бузины, край оврага. Надо поправить прицельную рамку, прикинуть отклонение пули. Теперь готово.

Сколько он уже лежит здесь на солнцепеке? Час, два? Время как бы потеряло свой смысл и сгустилось в липкую массу, тянущуюся, как осклизлый след за ползущей улиткой…

Но что это — над краем оврага появилась чья-то голова, потом плечи. И вот уже виден по пояс человек в знакомом сером ватнике.

Фон Бютцов подобрался, пошире раскинул ноги, словно лежал на учебном стрельбище, приник щекой к прохладному дереву приклада винтовки, положив палец на спусковой крючок. Ему явственно представилось, как в желтой гильзе патрона дремлет зеленовато-серый порох, готовый вспыхнуть от удара бойка по капсюлю, и тогда сжатые газы вытолкнут из невообразимо длинного ствола с блестящими полями нарезки пулю. В ней, этой пуле, его будущее, его спасение, поэтому он не имеет права промахнуться…

Человек в сером ватнике встал на краю оврага, наклонился, подавая руку и помогая подняться другому мужчине: мокрому, грязному, с немецким автоматом в руке. Тараканов!

Конрад не видел его лица, но ему это было уже не нужно: он узнал бы этого человека среди тысяч других, хотя бы потому, что его, да, именно его, предпочла женщина, которая так нравилась Бютцову, являясь к нему в сновидениях. И палец эсэсовца, лежавший на спусковом крючке, начал медленно двигаться, выбирая свободный ход.

Вот Тараканов встал во весь рост на краю оврага. Еще мгновение — и он скроется следом за мужчиной в сером ватнике среди разросшихся зеленых кустов бузины.

Выстрел!

Тараканова словно стегнули стальным тросом по пояснице, он неестественно переломился пополам и рухнул на спину.

Больше Конрад фон Бютцов ничего не успел увидеть: приклад винтовки стукнул его при отдаче по щеке и он потерял сознание от боли…

* * *

Летит, летит по яркому голубому небу тонкая серебристая паутинка; золотом отливает наряд дубков, а спину пригревает уходящее тепло бабьего лета. Наверное, еще держится в лесу ежевика — поздняя осенняя ягода, почти черная, сладкая, висит она бусинками на колючих, клыкастых веточках. Царапаются колючки, а ягода сладка. По опушкам есть и румяная, спелая брусника, мелькает красными пятнами в желтеющей траве, а над ней пурпуром пылает в сумраке леса шалфей…

Почему-то тянулись перед ними косматые туманы, а из них выплывало встревоженное лицо Павла Романовича Семенова. Губы его шевелились, а слов не разобрать — мешал ветер-листобой, сносил их в сторону.

— Антон! Что с тобой?

Зачем он так волнуется? Хорошо гулять в осеннем лесу, воздух вольный, лес чистый… Только царапаются клыкастые ветки ежевики, да сильно припекло солнцем спину.

— Скорей! Он ранен!

Кто это ранен? Он, Волков? Почему ранен, когда он гуляет в осеннем лесу? Вон потянулся по небу журавлиный клин, слышно курлыканье: «Прощай матушка-Русь, я к весне возвернусь». Машут огромными крыльями птицы, унося на своих перьях минувшее лето, а потом принесут новое…

— Режьте куртку! Скорей! Подгоните ближе машину! Держись, Антон, сейчас мы тебя… — склонился над ним Павел Романович.

А Волков смотрел в высокое синее небо, на загораживающие его резные листья кустов бузины, казавшиеся на фоне яркой синевы почти черными. Красиво — голубое и черное. И золотые нити. Или это радужные круги в глазах от выходящей из его тела с каждым толчком еще живого сердца крови? Может быть, ее капли почудились ему зрелой брусникой в траве?

Небо качнулось и поплыло, ушли куда-то в сторону резные листья, их сменила прозрачная, неведомая глубина, манящая, звонкая, как тонкий хрусталь…

Семенов забежал сбоку, чтобы не мешать пограничникам, которые несли Волкова на шинелях к машине, и всмотрелся в лицо раненого. Уловил слабое движение его губ и склонился ближе, чтобы услышать:

— Я не умру!

— Конечно, конечно, — заторопился Павел Романович, бережно помогая уложить Волкова в машину. И, вскочив на подножку, скомандовал: — Давай пулей! Да осторожнее, смотри!

Водитель молча кивнул и плавно тронул с места, набирая скорость.

Цепляясь сознанием за плафон на потолке салона машины, за толчки, больно отдававшиеся во всем теле, за спину Семенова, стоявшего на подножке, Волков старался не провалиться в беспамятство. Казалось, только уступи боли, дай ей взять тебя — и наступит страшный конец, не будет больше ничего.

А надо жить, жить!.. Не может он, внук и сын русских солдат, пока жив, оставить поле боя! Не может потому, что, даже скрываясь за чужим прошлым, разведчик всегда работает для будущего.

Для будущего мира на всей земле.