Читать книгу "Самовар - Михаил Веллер"

Иерархия. Была всегда у животных и людей. И если кому кажется, что можно все-таки людям создать условия полного равенства, и чтоб ну низачем же никакая иерархия была не нужна, ну исключить же – условия чистого опыта! – ну все же к ней предпосылки, и тогда ее не будет, – тот пусть кушает больше фосфора для улучшения деятельности своего мозга.

Жизнь в советских (российских) тюрьмах (лагерях) – это ад кромешный. Еды хватает, помещения теплые, постельное белье чистое, условия для всех одни и те же (берем идеальный вариант содержания). Все равны, все зеки. Что они должны делать? Облегчать себе жизнь. Кто их друг? Свой брат зек. Кто их враг? Гражданин начальничек, вертухай, волк позорный. Да? Вот вам дышло, чтоб голова не болталась.

В тихий ужас и громкий кошмар превращают свою жизнь сами зеки. Они себе придумывают такие законы общежития, такие условности поведения, строят такую изощренную и жестокую иерархию, что главная тяжесть, и труд, и муки отбытия срока заключения – не условия жизни и работы, а звериные отношения между самими зеками. Все за решеткой, все за колючей проволокой, все братья по несчастью, так помогай друг другу. Ага… Побои, поножовщина, немыслимые надругательства, дикие условности поведения, сложная система подчинения, всего не перечесть. Почему?!

Это для непосвященного и на первый взгляд зеки равны. А вот я – ношу не синюю робу, а черную, причем новую. И сплю на шконке в углу у окна, а не у двери, и не на втором ярусе, а внизу. И любовничек у меня молоденький, симпатичный, моя машка. И если кто получает посылку с едой – мне дают из нее то лучшее, что я захочу. А кто мне не нравится, или сделал что не по мне – мигну, и мои шестерки его изобьют до полусмерти, или вообще макнут. А работают за меня мужики. И не потому, что мне трудно, а потому что западло. Я – пахан, я вор, и татуировки мои об этом говорят. Надо мной – только главвор зоны. А подо мной – авторитеты и шестерки. А под ними – мужики. А под ними – поломойки, мужику мыть пол или тем более сортир западло. А между мужиками и поломойками – придурки, они устроились неплохо, по кухням и библиотекам, на общие работы не ходят, и хотя они могут быть нужны и полезны, но в табели о рангах стоят ниже, уважения им меньше, койки их – на местах похуже. А ниже всех – петухи, опущенные, насильно сделанные пассивными педами, у них вообще нет прав, с ними нельзя общаться, нельзя прикасаться – хотя можно трахать или, сидя в карцере, принимать передачу из их рук, такой контакт не считается. А при другом контакте ты сам окажешься зачушен, сам стал опущенным. Красный цвет – нельзя. Поднимать что бы то ни было с земли – нельзя, даже упавшую шапку зимой, иначе ты опустился. И т.д., и т.п., и др., и пр.

Ох да не просто быть паханом. Надо быть храбрым, сильным, жестоким, хитрым, невзирая абсолютно ни на что сдерживать свое слово – любое! – и постоянно оберегать свое место, показывая себя достойным занимать его.

А если – без паханов, без рецидивистов, без воров – собрать в одной зоне только юнцов по первой ходке, со случайными, не тяжкими преступлениями, нарушениями скорее, не знающих даже мерзких этих законов? Пробовали! И получалось то же самое, только еще хуже. Уголовные авторитеты хоть какой-то закон блюдут, а у таких юнцов – мама родная, полный беспредел. Почему?!

Потому что собирают вместе молодых, здоровых, энергичных мужчин. И практически лишают их любых прав. Приказ начальника – последний закон, последняя инстанция, у него есть средства сделать с тобой что у годно. Ты – бесправен, беспомощен, беззащитен, такой же, как все прочие. Тварь, дерьмо, лагерная пыль. Так нет же, суки!!! Я не дерьмо! Я не могу изменить вас, не могу бежать, не могу переделать зону – но я могу показать себе и всем, кому могу, что я – человек, и много что могу! От меня много зависит, и многие от меня зависят, так-то! И жизнь моя довольно полна, будьте спокойны, есть чего избегать, и бояться, и чего хотеть, и чего добиваться.

Вот потому и дедовщина в советской (русской) армии, что жизнь солдата от жизни зека практически не отличается. Тот же забор, та же казарма, та же скудная жратва в той же общей столовой, та же бессмысленность деятельности. Боевой учебой солдат занят? Ага: стрелок стреляет два раза за два года службы. В караул ходит, территорию метет, картошку чистит, технику моет и смазывает. В увольнение его пускают в несколько недель раз на пару часов. Бессмысленно и по-идиотски лишаем солдат нормального человеческого досуга, удовольствий, и никому не нужно от него никаких способностей, талантов, личных качеств: выполняй приказ, скотина, и молчи.

И отыгрывается солдат на своем братке. Я салага – драю сортир зубной щеткой, стираю тебе хэбэ, хожу за тебя на кухню, не смею курить в твоем присутствии, и получаю по морде для твоего развлечения. А послужу полгода, и год, и полтора – ох уж ближе к дембелю, который неизбежен, отыграюсь на салагах! Я дедушка – вот теперь я человек! Все могу, ничем себя не утруждаю, над всеми молодыми властен, захочу – вообще припашу так, что повесится.

Нужно это для боеспособности армии? Нет. Могут это исправить командиры? Нет, никогда не получалось. Виден в этом хоть какой-то смысл? Нет. Кроме одного – для человека несносно такое положение, когда он сознает себя незначительным. Оно противоречит инстинкту жизни – быть таким, чтоб от тебя зависело как можно больше. Не на уровне лозунга почетный долг – защита родины, а на простом человеческом уровне, житейском.

И главные усилия, главное напряжение направлено на то, чтобы самоутвердиться. Головой подтвердит каждый, кто служил или сидел.

Денежный эквивалент. Деньги означают: могу все. Купить все сверхмодное, построить дворец, уничтожить любого – купив прессу, суд, наняв киллеров, собрать шедевры искусства, влиять на политику государства и пр. Красавиц – куплю, армию – вооружу и направлю воевать с кем мне захотелось, найму умников писать мне речи и стану президентом.

Тут уже можно ходить в рванье, ездить на велосипеде и отказываться от любых почетных должностей. Да все равно ты главнее всех, больше всех можешь, и все это знают. Ты уже не нуждаешься во внешней, условной атрибутике своей значительности. Наоборот, отказ от нее – высшая форма самоутверждения: у тебя суперкостюм, супермашина и громкий титул – а я и без этого всего щелкну пальцами, и ты поскачешь на цырлах, вот какой я главный. Или притворюсь бедняком, а сам буду ловить кайф от сознания, что вот ты передо мной пыжишься – а стоит мне мигнуть, и ботинки мне оближешь.

И в поте лица своего, пердячим паром, треща хребтом, зарабатывает человек деньги – больше! быстрее! выше! которые не нужны ему для житья и покоя, а только чтоб быть значительным среди себе подобных.

Слава. Богатых много, а знаменитых мало. Еще древние греки ставили славу выше богатства. Слава означает: а вот я всем прочим не чета, я выше. Богатого уважают только те, кто с ним сталкивается, а вот я – через свою славу – сталкиваюсь вообще со всеми, меня все знают и уважают. Вот каков я, вы так не можете.

Ну, уважают – если за тобой подвиг, изобретение, открытие, если ты в каком-то стоющем деле первый. Но есть и дурная, глупая слава – скандал, непристойность, преступление наконец. Ведь и к ней многие стремятся – причем часто люди неглупые и неплохие. Пусть не уважают, и смеются, и плюются, – но знают! Я выделился, я не такой, как все – и значит, опять же, не вам чета.