Читать книгу "Таежный спрут - Сергей Зверев"

– По всему, видимо, да, – кивнул Туманов. – Тогда у нас минута. Рассчитываем на фактор внезапности. Остальные факторы наш герой переживет. Я сейчас захожу в калитку, делаю «коридор» и, как шепну твое имя, на цыпочках пролезай – и на крыльцо…

– Не дури меня, – обиделась я, – там же зверь.

– Да что нам зверь, – в темноте матово обозначилась белозубая улыбка, – мы под Хандакайты знаешь какие номера откалывали?

Операция «Страсти по Ивану» началась в 23 часа одну минуту. Туманов поразил меня. Он взглядом заворожил псину и благополучно позволил нам обоим проникнуть в дом! Я слышала, что это возможно и при соответствующей тренировке доступно в принципе любому (нужно лишь научиться утяжелять взгляд), но как и всякий человек, склонный занижать свои способности, я бы заявила со всей ответственностью: мне такие штучки не по зубам. Когда он вошел в калитку, Альма заворчала и начала было лаять, но неожиданно замолчала. Они стояли, не шевелясь, и неотрывно смотрели друг другу в глаза. Псина что-то мешкала, не торопилась бросаться на чужака. Текли секунды. Собака не выдержала первой: поджав хвост, попятилась. Туманов шагнул – она опять попятилась, прижалась к будке.

– Динка, – негромко позвал он.

Перекрестившись, я вошла в садик. Альма глухо заворчала. Видок у нее, конечно, был жутковатый. Оскорбленная, предельно опасная, она стояла, широко расставив лапы, наклонив голову, клыки наружу, глаза светились бешеной яростью. В таком состоянии броситься можно даже бессознательно, на голом рефлексе. Туманов это понял. Сделал шаг, другой, третий… Какой у него при этом был взгляд, я не видела, он стоял ко мне спиной, но можно представить. Собака испуганно шарахнулась, отбежала в сторону и, признав поражение, тоскливо заскулила.

Мы вошли в дом.

Веранда, сени, кухня… «Самый порядочный из ответственных» чиновников в Лесосибирске закрывал холодильник. Хороший у него холодильник – мощный, трехкамерный. В таком агрегате даже эскимосов можно морозить.

Туманов поднял автомат.

– Тихо, ваше благородие… Тихо…

Человек откинулся к стеночке, в глазах заблестел страх.

– Вы… зачем?

– Как зачем? – удивился Туманов. – Баран делать будем. Мешок на голову, поперек седла, и ходу.

– Какого седла? – пролепетал человечек. Росточком он вышел откровенно не с дядю Степу, да и физиономией – не в Мэла Гибсона. Стоял, будто затылок изнутри к стене прибили, ртом работал.

– Никакого седла. – Туманов нахмурил брови. – Мы не ошиблись? Эрлих Иван Моисеевич?

Человечек заколебался – сознаваться, не сознаваться.

– Да, это я… – Его вот-вот мог хватить удар. – А вы… прошу прощения, к-кем будете?

Хороший вопрос. Космонавтами.

– Пройдите туда, – Туманов ткнул стволом в темный проем позади кухни. В бледно освещенной зоне рядом с порогом просматривались уголок ковра и боковина громоздкого кожаного кресла.

Человечек нетвердо ступил в указанном направлении. Опять прижался к стеночке и заскользил вдоль нее летящей походкой, неуклюже отклячивая задницу.

– Динка, проверь второй этаж, – шепнул Туманов.

Я его поняла. Взялась за перила и, перенеся вес тела на руки, поднялась по спиральной лесенке. Второй этаж от пролета отделяла плотная портьера и дверной проем с открытой дверью. Дальше видимость пропадала: свет снизу плавно растворялся. Я сделала наобум несколько шагов, нащупала носком вторую дверь. За ней кто-то сопел. Замерев, я стала вслушиваться. Сопела женщина, а то и две. Мама с дочкой. А почему с дочкой?.. Ах, ну да – свинка в доме. Понемногу привыкали глаза. Я различала контур окна, в котором мерцал зыбкий свет от далекого фонаря. Напротив окна очерчивались границы гигантской постели.

Осторожно прикрыв дверь, я вернулась, закрыла за собой еще одну дверь и на цыпочках спустилась.

В гостиной горел торшер. Эрлих восседал в кресле, тупо смотрел вдаль, а Туманов стоял напротив и от нечего делать целился ему в лоб. Старый облезлый кот со следами ушедшей персидской красоты сидел у погашенного камина и старательно вылизывал лапку. В углу стояла разобранная тахта. «Карантин». Отлучение от семейного ложа, по причине болезни.

«Кошка спиной к огню – к скорому кораблекрушению», – подумала я очень своевременно.

Туманов поднял голову.

– В Багдаде все спокойно, – доложила я.

– Отлично, коллега, – кивнул он. – Я уже рассказал нашему другу Ивану Моисеевичу об инкриминируемых ему подвигах. Нет, не обо всех, конечно. На все уйдут тома и тома уголовного дела… И что вы думаете? – Туманов расстроенно поцокал языком. – Уходит в глухую несознанку, представляете? Володю Дубинина из себя корчит. Или у него есть тайный покровитель, как вы думаете?

– Так давайте устроим ему керченские катакомбы, – предложила я.

– Давайте, – подхватил он.

– Я не понимаю, о чем вы говорите… – бесцветно вымолвил Эрлих, – я не делал того, в чем меня обвиняют… Кто вы такие меня обвинять?.. Я плохо себя чувствую, я устал…

– Ты вчера закончил ковку, – кивнул Туманов. – Уморился. Нам тебя пожалеть? Пожалеем. Нам не трудно. Но вот пожалеет ли тебя здешний военный прокурор, которому мы тебя сдадим со всеми твоими грехами?.. Ах, нет, не со всеми. Со многими. Извини, Иван Моисеевич – теперича не давеча, тебя просто расстреляют, а на освободившееся место посадят нового смертника. Зачем занимать камеру, затормаживать машину правосудия, когда и так все ясно?

– Отойди от него, – сказала я. – А то бесплодие заработаешь. Ты болел в детстве свинкой?

Туманов пожал плечами:

– Не помню, коллега. А мы будем заводить детей?

Мог бы и не спрашивать, дракон.

– Как хочешь. У меня есть Антошка. Я переживу.

Он задумался.

– А у меня есть Алиса. Я тоже переживу. Не сдавать же ее, ей-богу, в детдом. Кстати, ты не обратила внимания, как она на меня похожа? Особенно разрезом глаз.

– Я всегда сомневалась в твоей чадолюбивости.

– Послушайте, – взволновался Эрлих, – вы не могли бы, в конце концов, оставить меня в покое? У меня есть связи в местной прокуратуре, я знаю начальника УВД товарища Сыромятова, вы крупно пожалеете, что напали на невиновного…

– Ах, да, – вспомнил Туманов. Дальше он действовал по принципу своей любимой неожиданности. Он присел на корточки, положил автомат, взялся за передние ножки кресла и с силой их рванул. Кресло опрокинулось. Как правило, человек, падающий со стулом, переживает лишь психологические неудобства, боли как таковой нет (надо лишь успеть прижать к груди подбородок, а в кресле и того не надо). Но не все об этом знают. Шума практически не было – спинка вонзилась верхним ребром в мягкий ворс ковра и утонула в нем – как голова в подушке. Эрлих хотел заорать, но больное горло пошло наперекор – он издал хрип и стал беззвучно работать ртом. Глаза смотрели с диким ужасом. Тело в перевернутом положении оставалось в кресле.