Читать книгу "Хоккенхаймская ведьма - Борис Вячеславович Конофальский"

он был уже брать ее и любить, плоть просила прикоснуться к ней, но что-то не пускало его, где-то тут ложь чувствовалась. Пряталась совсем рядом, да не мог он найти ее. В голове ее слова звенели и переплетались с мыслями его, а мысли те были странные и страшные, и от них он тверд был. Думал он, что не может тело ее оставаться таким молодым, коль долгие годы она в приюте правит помощницей старухи. А тут еще припоминались ее глаза темно-серые, когда первый раз она его увидела. Тогда глаза Волкова больны были, кровь в них стояла после того зелья, что Вильма ему кинула. И красавица, лишь взглянув в них, отвела свой взор, словно знала, отчего его глаза так красны. Да, верно! Она знала. Видно, и сама такое зелье делать умела. Волкова как судорогой дернуло от мысли этой. А тут еще зубы, зубы у красавицы были на удивление хороши, жемчуг, а не зубы.

Кавалер вспомнил Вильму повешенную, рот которой был открыт так, что почти все зубы оказались видны, и изъяна в них не найдешь, сколько ни ищи, а у этой, что тут стояла, на вид зубы еще лучше.

И после мыслей этих, заглушая серебряный колокольчик ее прекрасного голоса, бил колокол, что останавливал его и не давал согнуться. Колокол тот тяжело звенел в голове всего одним словом: «Наваждение! Наваждение! Наваждение!»

А еще зубы, зубы не давали ему покоя. Разве ж могут быть у человека такие зубы! Да к тому же издалека, сквозь шум пьяной от похоти крови, слышал он голос отца Ионы покойного, как говорит он ему:

«Не дели кров с ведьмой, не дели стол с ведьмой, не дели ложе с ведьмой, иначе сгинешь!»

Нет, не такая она была, как он видел, не та она, какой казалась.

А красавица не отпускала, говорила, звенела серебром своим, отравляя разум его:

– А язык у меня такой, что вылижу тебя как кошка котенка новорожденного, меж пальцев у тебя на ногах все вылижу, и языком тебе чресла вылижу, и зад, и в зад языком войду, и так сладко тебе станет, что будешь у меня потом просить еще такого.

«Наваждение!» Нет-нет, уже не слышал он ее, в пустоту летели сладкие слова женщины, отливал пыл от чресел, и похоть не будоражила больше кровь, только слышалось одно слово: «Наваждение!» Да еще речь толстого монаха: «Не дели кров с ведьмой, не дели стол с ведьмой, не дели ложе с ведьмой, иначе сгинешь!» Глядел он на благочестивую Анхен и вдруг насквозь ее увидел. И не прекрасна она была, а темна ликом, страшна. А дыхание ее стало смрадом могильным. А еще он думал, что одной ведьмы ему хватит. Одна хвостатая уже есть у него, и с него того достаточно. Он и про Агнес-то не знает, куда деть и что с ней делать. И сказал Волков женщине:

– А зад мне свой покажешь?

– Господин мой, покажу, раз тебе мой зад по нраву, хоть сейчас платье сниму, и смотри, и трогай, и бери его, коли нравится, но не здесь, в покои меня впусти. – Нежно улыбалась она и даже подобрала бесстыдно, выше колен, подол, чтобы он видел ноги ее прекрасные.

Так и стояла в коридоре с подолом поднятым, ждала объятий, рук мужских и приглашения войти.

А он не смотрел на ноги, смотрел на зубы. И слышал опять: «Наваждение». Не ее это зубы, не ее ноги, не ее груди. «Наваждение все!»

А она, все еще надеясь, что погнет, сломит кавалера, потянулась к его лицу рукой, словно приласкать хотела, по щеке провести пальцами. Другой какой бы муж такую руку целовал, как пес языком лизал, но Волкову она рукой лежалого трупа показалась, опасной, как алебарда. Он голову убрал привычным движением, что годами службы в нем выработалось, словно жало острого копья было перед ним, – немного в сторону и вниз. Не дал себя тронуть.

Тут благочестивая Анхен уже не выдержала, затрясла головой, как будто стряхивала что-то. От ласки и следа в лице не осталось, а от улыбки лишь оскал, щеки впалыми стали, вокруг глаз пятна серые, а сами глаза глубоко в голову ушли и чернели из глубины старыми колодцами. Только зубы все тот же жемчуг.

Пасть она разинула, да как завизжит:

– Стой на месте, пес! Не смей шарахаться.

И шагнула на него, руки к нему потянув.

Но он стоять не стал, толкнул ее в грудь холодную и костлявую и дверь захлопнул, на засов закрыл. А за дверью ад разверзся, завизжала ведьма так, что уши заболели, словно ножом острым по гладкому стеклу скребла, а не визжала. И свечи все у него погасли в подсвечнике, он даже не мог понять отчего – от визга ее сатанинского или от того, что дверь быстро захлопнул. Он выронил подсвечник и оказался в темноте, только в спальне горела одна свеча. А за дверью тварь бесновалась, только не визжала она уже, а шипела, как кошка из нутра шипит. И по двери скреблась, да так, что мурашки у него по спине забегали. Волков на колени встал, в темноте по полу руками шарил и свечи искал, да руки дрожали, еле собрал рассыпанное. Пошел, нет, побежал в спальню, стал свечи зажигать и в подсвечник ставить, а как светлее сделалось, он сундук платяной открыл, кольчугу оттуда брал. Накинул родную – забыл, когда последний раз надевал. И сразу спокойнее стало. Меч из ножен вытащил, осенил себя знамением святым, взял подсвечник и к двери пошел. Остановился на мгновение, прислушался: с другой стороны шум был, что-то происходило.

– Ну, паскуда, держись, напугала меня – молись теперь Сатане своему.

Он поставил подсвечник на стол, вздохнул и, тихонько отодвинув засов, резко распахнул дверь, держа меч перед собой. И замер.

Полный коридор людей, все с лампами да свечами, светло как днем. На него смотрят удивленно. Думают, зачем ему на ночь меч и для чего перед сном доспех напялил. А впереди Сыч с Ёганом, за ними управляющий Вацлав, позади другие люди, слуги гостиничные и постояльцы.

И молчат. Наверное, вид у кавалера такой решительный был, что задавать вопросы ему никто не решался. Тогда он сам спросил громко и грозно:

– Где она?

Люди стали переглядываться, осматриваться, не понимая, о ком он говорит, и только Ёган отважился узнать:

– Кто, Эльза?

– Да какая Эльза, – раздосадованно морщился Волков, – где эта тварь, ведьма… Как ее?..

Он не мог вспомнить имя той