Читать книгу "Самодержавие и либерализм: эпоха Николая I и Луи-Филиппа Орлеанского - Наталия Таньшина"

Характеризуя состояние российской политической системы, Барант подчеркивал, что в России Николая I абсолютная власть не имеет своим началом «персональные фантазии» суверена: «Очевидно, между государем и подданными существует негласный договор, основанный на убеждении, что власть должна служить общественному благу, действовать в соответствии с разумом и справедливостью». Россия, по словам дипломата, не являлась больше олицетворением «восточного деспотизма и варварства», «империей, подчиненной капризам своего господина». Она прошла путь от «…абсолютной монархии, опирающейся на волю и страсти суверена», до монархии внешне также абсолютной, но «…ощущающей свой долг по отношению к стране и использующей свою власть во имя общественного блага»[662].

Более того, Барант, убежденный противник неограниченной власти, сам факт существования абсолютной монархии признавал совершенно необходимым для России. Характерно, что это убеждение было свойственно едва ли не всем послам Франции в рассматриваемое время.

Россия в годы правления Николая I встала на путь активного реформирования общества. Это видели и французы, однако оценивали по-разному: если Барант и Верне позитивно воспринимали изменения, то Кюстин оценивал их настороженно. Барант, вовсе не идеализируя Россию и понимая, что ей далеко до «цивилизованной» Европы, видел главное: Россия встала на путь модернизации и медленно, но неуклонно движется в том же направлении, что и Европа. Он проводил водораздел между временем правления Павла I и его сына: «Между Россией 1801 года и Россией 1837 года, между эпохой безумств Павла и царствованием императора Николая существуют важные различия, хотя форма правления и общественные классы внешне остались теми же»[663]. Эти различия, по его убеждению, заключались в растущей силе общественного мнения, разбуженного знакомством с Европой в ходе Наполеоновских войн и «грозы двенадцатого года». Несмотря на то что русская нация не имела правовых институтов для отстаивания своих интересов, власть все же была вынуждена считаться с общественным мнением. Россия Николая I отнюдь не представлялась французскому дипломату полицейским государством, в котором господствуют раболепие и обскурантизм, мысль притупляется, а свободное слово подавляется.

Не только власть изменила свое отношение к народу; изменились, по мнению Баранта, и сами люди. Он подчеркивал, что, несмотря на то, что «…классы, составляющие нацию, остались в прежнем состоянии, без расширения их прав, без видимого изменения их положения, они уже далеко не те, какими были тридцать лет назад»[664].

Позитивные перемены в жизни России признавал и Верне: «…у меня нет никакого сомнения в том, что создаваемые правительством учреждения, несмотря ни на что, способствуют прогрессу»[665]. Он, правда, подмечал военизированный характер преобразований: «Здесь свобода вводится через армию. Каждый солдат становится свободным человеком, а его дети получают образование и достигают унтер-офицерских чинов…»[666] И, что особенно важно, Верне полагал, что преобразования – это те же «потемкинские деревни». Посетив «заведения для ремесленников, лесников и т. п.», он пришел к выводу: «…и здесь одна пустая видимость: огромные здания, множество начальства, палочная дисциплина. Результаты на первый взгляд недурны, но, по сути дела, ничего для людей, и все заранее съедается коронными привилегиями»[667].

Маркиз де Кюстин также видел серьезные изменения, происходившие в России, но последствия оных воспринимал как весьма опасные для Запада и самой России. Он находил тревожным активное заимствование Россией как западных, так и восточных традиций: «Вообразите себе сноровку наших испытанных веками правительств, поставленную на службу еще молодому, хищному обществу; западные правила управления со всем их современным опытом, оказывающие помощь восточному деспотизму; европейскую дисциплину, поддерживающую азиатскую тиранию; внешнюю цивилизованность, направленную на то, чтобы скрыть варварство и тем продлить его, вместо того чтобы искоренить; узаконенную грубость и жестокость; тактику европейских армий, служащую к укреплению политики восточного двора; представьте себе полудикий народ, который построили в полки, не дав ни образования, ни воспитания, и вы поймете, какое моральное и общественное состояние русского народа»[668]. Кстати, эти опасения выражал и Верне: «Этой громадной армии когда-нибудь понадобятся враги, и чем больше завоеваний она сделает, тем больший страх будет вызывать Россия у других стран[669].

По-разному французы воспринимали и степень развития в России того, что на Западе уже называлось институтами гражданского общества. Верне поражало отсутствие в России социальной мобильности. Каждый должен занимать свое место и не метить ни в генералы, ни в министры: «Солдатские дети никогда не поднимутся выше унтер-офицеров… Здесь трудятся, не заботясь об урожае. Прививают апельсины к елям и надеются на добрые плоды»[670].

Барант же называл одним из важнейших свойств русского национального характера «апатию и отсутствие духа состязательности», подходя к анализу социальных отношений в России с позиции протестантской этики: «Русский человек не понимает, что ценой собственных усилий он может изменить свое положение в обществе»[671].

И уж совсем средневековую картину взаимоотношений подданных с властью представил Кюстин. По его мнению, русским свойственно обожествление власти, ее восприятие как сакральной: «Русские почитают верховную власть как религию, авторитет которой не зависит от личных достоинств того или иного священника…»[672]. Соответственно все, происходящее от власти, священно, а ее авторитет – непререкаем; отсюда и рабская психология русского народа, и отношение власти к подданным как к рабам. Кюстин описывал праздник в Петергофе, когда дважды в год император распахивал двери своего дворца для «привилегированных крестьян и избранных горожан». При этом, по словам маркиза, Николай делал это с исключительной целью: не для того, чтобы продемонстрировать пахарю или торговцу, что они такие же, как он, но для того, чтобы дать понять вельможе: «Ты такой же раб, как они; а я, ваш бог, равно недосягаем для вас всех»[673]. То есть, по мнению Кюстина, со времен Ивана Грозного, для которого все его холопы были равны в своем бесправии, в России мало что изменилось.