Читать книгу ""У Геркулесовых столбов…" Моя кругосветная жизнь - Александр Городницкий"

– Что вы думаете о современной русской поэзии и русскоязычных поэтах, живущих сегодня за границей: Бахыте Кенжееве, недавно ушедшем Льве Лосеве, о замечательном поэте Иосифе Бродском? Каков, на ваш взгляд, их вклад в русскую литературу?

– Если говорить о современной русской поэзии, то я вне контекста. Вероятно, в России есть какие-то новые поэты, стихи которых обжигают, волнуют и будут жить. Я просто не вправе об этом рассуждать. Сейчас я с большим удовольствием читаю стихи тех поэтов, которых любил и прежде, когда жил в Союзе. Я не воспринимаю ни Бахыта Кенжеева, ни, допустим Льва Эпштейна или Владимира Гандельсмана, в отрыве от русской поэзии, только потому что они живут сегодня не в России. Ну какая мне разница, где жил Александр Петрович Межиров, ведь его стихи я помню наизусть, знаю их и люблю. То же самое относится ко многим другим поэтам. Совершенно отдельно для меня стоит Иосиф Бродский. Я полагаю, что он – эпохальное явление в русской поэзии, поэт, внесший в нее что-то очень новое и очень значительное. Я не литературный критик, но у меня именно такое ощущение.

– При советской власти существовали такие понятия, как самиздат и тамиздат. Одновременно было как бы две литературы. Одна – официозная советская, а вторая – свободная: подпольная или издававшаяся за рубежом.

– Что касается самиздата и тамиздата, то я должен с грустью заметить, что там публиковалось много чепухи, которая привлекала нас уже самим фактом, что это напечатано, пускай и на папиросной бумаге. Настоящего и значительного было сравнительно немного. Точно так же, как настоящего и значительного было немного и в официально публикуемой поэзии. Вообще, настоящего, серьезного, значительного много никогда не бывает, и, наверное, слава богу…

– Вы, как человек, пишущий за рубежом, ощущаете ли вокруг себя нехватку русского языка?

– Я ощущаю это чудовищно! Хотя, конечно, понимаю, что это – мое личное. Мне представляется, что тот же Бродский за рубежом стал более значительным поэтом, чем был в России. То есть ему нехватка языка, о которой он, кстати, все время писал, не мешала. Мне же она мешает чрезвычайно. Кроме того, в моей стране я все понимал. Очень многие вещи улавливал из существующей вокруг атмосферы языка, которая менялась, переливалась, двигалась. Этого начисто нет здесь. Мне очень не хватает людей, с которыми можно общаться и знать, что они понимают, что вот это я процитировал, например, Левитанского, а затем – Лермонтова. Этого мне крайне недостает.

– Неужели вы все-таки не чувствуете себя в Австралии дома после шестнадцать лет, проведенных в этой стране?

– Позвольте мне стишком ответить:

Когда б ты мог родиться зановоНа сколько там осталось дней,И море пред тобой Тасманово,И город за спиной – Сидней,И неба дымчатая патина,Случайная в твоей судьбе,И нет земли доброжелательнейИ снисходительней к тебе.Когда б ты мог в иной гармонииВ чужом краю, в чужом раю,Коротким поводком иронииУдерживая жизнь свою,Весенним утром здешней осениЗавидя парус за окном,Не приставать к нему с расспросами,Что кинул он в краю родном!

Уже в России, вспоминая беседу с Юрием Михайликом, я написал стихи, посвященные ему:

Поэт, оторванный пространствомОт собственного языка,Судим не может быть пристрастно, —Его дорога нелегка.Под зодиаками инымиЖивет он много лет подряд,Где кажутся глухонемымиТе, кто по-русски говорят.Не так ли некогда Овидий,Безрадостный слагая стих,Томился мукою, не видяВокруг читателей своихНа склонах берегов суровыхДуная – северной реки,Что понимали с полусловаПодтекст написанной строки?Москву, Одессу или ПитерВернет ли он когда-нибудь?Ежеминутно рвутся нитиИ увеличивают путь.Но будет исцеленье ранам,Мой неулыбчивый собрат.Горит закат над океаном,А рукописи не горят.И будет отзвук этой лире,Пока волна у ног звенит,Пока в подлунном нашем миреЖив будет хоть один пиит.

Прощание с Австралией всегда связано с грустью. И не только потому, что Австралия очень далека от нас. А еще и потому, что на пятом континенте задумываешься о каком-то другом варианте собственной жизни, который не состоялся, а мог бы состояться, если бы ты был моложе и мог все начать с «белого листа».

Перечитываю снова, как поэму,Эту землю, пробудившись поутру,Где гуляет на свободе страус эмуИ стремительные скачут кенгуру.Здесь улыбкою сияет каждый встречный,Жизнь спокойна, как широкая река.Хороша страна Австралия, конечно,Только очень отовсюду далека.Мы с тобой не отыскали места ближе,Где надежный мы бы выстроили дом,Потому что ни в Москве и ни в ПарижеМы, по-видимому, счастья не найдем.Мы свыкаемся здесь с блеяньем овечьим,С теплым запахом парного молока.Хороша страна Австралия, конечно,Только очень отовсюду далека.Не забудутся, покуда не умру я,Эти теплые заморские края.Если жизнь мне подарили бы вторую,Я Австралию бы выбрал для житья.Ах, как жаль, что мы устроены неверно,Что отпущены нам дни, а не века!Хороша страна Австралия безмерно,Слава Богу – отовсюду далека.

Хелло, Джуди!

Не повышает настроенияЛесистых склонов красота.У нас сейчас метель весенняя,А здесь осенние цвета.Веселый марш играет радио,Вода запела под винтом.Прощай же, Новая Зеландия,Прощай же, город Веллингтон.Здесь мной не пахано, не сеяно,Не для меня тепла вода.В краю, где солнце светит с севера,Не знать мне женщин никогда.Грущу сейчас чего же ради яИ вспоминаю не о том?..Прощай же, Новая Зеландия,Прощай же, город Веллингтон.В московском утреннем автобусе,От красоты твоей вдали,Я вспомню вдруг, что есть на глобусеПолоска узкая земли.Не потерять того, что найденоНа берегу твоем крутом.Прощай же, Новая Зеландия,Прощай же, город Веллингтон.

В феврале 1974 года на переходе из Австралии в Новую Зеландию у нашего научно-исследовательского судна «Дмитрий Менделеев» сломался баллер рулевого управления, и нам пришлось почти три недели простоять в Веллингтоне, ожидая, пока запасные детали доставят из Германии. Лишенные местных денег, мы все дни этого вынужденного отдыха проводили на океанских пляжах под Веллингтоном, где купались и собирали раковины галиотисов с яркой перламутровой изнанкой. Во время этой стоянки мне довелось подружиться с коренной новозеландкой Джуди Холловей, яркой и статной каштановолосой вдовушкой. У нее была небольшая машина, на которой она возила нас по побережью. Джуди любила русскую литературу, кроме того, она была коммунисткой достаточно левых убеждений, чуть ли не маоистского толка. Мы подружились с Джуди, хотя она ни слова не понимала по-русски, а я плохо владел английским. У нас даже были достаточно обширные дискуссии на политические темы.